Д. В. Филатьев. Катастрофа Белого движения в Сибири

Настоящее исследование ни в какой мере не представляет собою изложения истории Белой борьбы в Сибири или деятельности Сибирского правительства. Действительно полная история этого периода нашей революции, вероятно, никогда и не будет написана по очень многим причинам, из которых важнейшей является то, что при отступлении сибирской армии от Омска в Забайкалье нами были брошены все военные документы, без которых невозможно восстановить полную картину военных действий на территории Сибири. Та же судьба постигла письменные материалы и архивные документы сибирских министерств при неожиданной и буквально мгновенной ликвидации правительства адмирала Колчака в Иркутске 5 января 1920 года. Кроме того, очень многие из тогдашних событий могли бы получить всестороннее освещение лишь при условии, что будут полностью опубликованы материалы, имеющиеся в министерствах иностранных дел Англии, Франции, Японии, Чехословакии и Соединенных Штатов, относящиеся к переговорам и переписке касательно участия в Сибири иностранных войск и дипломатических и военных представителей. Ни одно из упомянутых государств, особенно Чехия, никогда, конечно, не пойдет на такое опубликование, и пробел останется навсегда незаполненным. У большевиков имеется целый ряд изданных работ по борьбе красных войск и комиссаров в Сибири, но все эти работы, как всегда у большевиков, отличаются своеобразным освещением событий: тенденциозностью и недостаточной правдивостью, и пользоваться ими молено лишь с большою осторожностью. Наконец, все, что до сих пор было издано или напечатано в журналах в эмиграции, являя собою чаще всего мемуары и отрывочные воспоминания, способствующие пониманию минувшего, в то же время, естественно, не заключает в себе ничего документального, требующегося для истории.

Тем не менее, несмотря на неполноту и разбросанность всех печатных материалов и сведений, совокупность их дает полную возможность составить себе ясное представление о том, что сделали Сибирское правительство и адмирал Колчак в борьбе с большевиками. Я ставлю себе задачею в настоящем изложении указать, что Колчак мог бы сделать при тех средствах, которыми он располагал, чтобы прийти к иным результатам и оправдать возлагавшиеся на него надежды, и в чем именно заключались главнейшие причины, что привели Сибирскую Белую борьбу к полной катастрофе, а самого адмирала к мученической кончине.

Рассмотрение этих вопросов приобретает для нас, современников, сугубый интерес и поучительность, особенно в настоящую минуту, когда события на Дальнем Востоке вновь получили острое значение. Если бы в свое время адмирал Колчак «знал» и «умел», то теперь и речи не могло бы быть о каком-то новом буферном государстве. Таковое уже находилось во владении адмирала, и вопрос сводился лишь к тому, чтобы закрепить за собою прочно обладание территорией этого государства. Сделать это, как увидим ниже, было чрезвычайно легко. Наоборот, нужно было особое искусство, чтобы потерять то, что без труда далось в руки. Это последнее искусство было проявлено в Сибири в полной мере, больше всего в области военных действий.

Мои личные впечатления о военных действиях Сибирских войск очень скудны. Я прибыл в Омск и был назначен помощником главнокомандующего по хозяйственной части в конце октября 1919 г., когда борьба фактически была уже кончена и началось походное движение через всю Сибирь, напоминавшее больше всего похоронную процессию, в которой мы, как к кладбищу, несли к Великому океану наши несбывшиеся чаяния и упования.

Сверх того, что мне довелось наблюдать самому, фактическую сторону моего изложения я беру по преимуществу из книги Г. К. Гинса «Сибирь, союзники и Колчак» и из «Дневника» генерала барона Будберга, напечатанного в «Архиве Русской Революции». Эти два источника если и не очень полны, то наиболее объективны, чего нельзя, например, сказать про книгу генерала Сахарова «Белая Сибирь». Объемистый труд С. П. Мельгунова «Трагедия адмирала Колчака» наполнен по преимуществу рассмотрением взаимодействий политических партий и их влиянием на судьбу Сибирской борьбы и очень мало отводит места военным операциям. Меня же занимают по преимуществу эти последние, так как я считаю, что только от них зависел конечный исход борьбы. Ввиду этого работой С. П. Мельгунова мне почти не пришлось воспользоваться. В мере возможности я использовал материалы, появлявшиеся в периодических изданиях, по преимуществу парижских и берлинских.

ординарный профессор Николаевской военной академии

Значение и место Сибирского антибольшевистского движения в общем ходе Белой борьбы в России

По причинам географическим и политическим антибольшевистское движение в Сибири началось и протекало в условиях, сильно отличных от Белой борьбы в Европейской России.

По времени оно началось позже, а кончилось раньше, чем то было в Добровольческой армии; размах ее был много менее широкий, а временные достижения — менее блестящими. Ведь Добровольческая армия, достигнув Тулы и Орла, стояла почти у самых ворот Москвы, а Северо-Западная армия с занятием Павловска находилась почти у самого Петрограда.

Тем не менее, вне всякого сомнения, Сибирской борьбе надлежит отвести первенствующее место, ибо только в Сибири было создано правительство всероссийского масштаба, занявшее командующую позицию в отношении других фронтов и антибольшевистских формирований. Такое положение явилось следствием целого ряда причин. Во-первых, все русские представители за границей безоговорочно признали Сибирское правительство как Верховное всей России; во-вторых, у Сибирского правительства была собственная территория, свободная от большевиков, с населением, в массе своей настроенным антибольшевистски. В-третьих, в Сибири была создана армия по нормальному типу, не зависевшая в своей численности от большего или меньшего числа желающих добровольно вступить в войска. В-четвертых, Сибирь была непосредственно связана с союзниками и могла бы широко пользоваться их поддержкой не только в материальном отношении, но и живой силой. В-пятых, и это было, пожалуй, самым важным: в Сибири случайно оказался весь золотой запас Государства Российского, т.е. могучее средство всякого управления и ведения войны в особенности. Совсем иное положение создалось в Добровольческой армии. Своей территории, как я уже сказал, у нее не было, ее надо было или завоевывать у большевиков, или пользоваться гостеприимством казаков, которые, собственно говоря, только терпели добровольцев, но тщательно отстранялись от них в области своего внутреннего управления. В неказачьих районах только городское население с радостью встречало добровольцев как избавителей от красного ига; большинство крестьянства и поголовно все рабочие были на стороне большевиков, потому что видели в добровольцах опасность возврата к старому режиму, а больше всего боялись, что они заставят вновь идти на войну против немцев. Ни денег, ни материальных средств у добровольцев не было: каждую пушку, каждый патрон надо было брать с боя у противника. Не только не было денег, но и печатать бумажки было негде. Да и от чьего имени можно было их выпускать? По праву завоевателя командование Добровольческой армии могло, конечно, считать себя правительственной властью, но осуществлять эту власть, построить действительное и действенное управление было делом нелегким, да оно и не давалось до конца существования Добровольческой армии. Не в ее пользу складывался и вопрос о первоначальном возглавлении движения, генерала Алексеева, зачинателя Белой борьбы, знала лишь русская интеллигенция, и то как начальника штаба в Ставке; ни как полководец, ни как сильный волей генерал во время революции и разрухи армии он не выдвинулся. Генерал Корнилов стал широко известен со времени своего выступления против Керенского, но для солдат, рабочих и, пожалуй, для крестьян эта известность носила одиозный характер. Генерала Деникина вне военных кругов никто не знал. Между тем каждому понятно, какое значение имеет имя вождя в гражданской войне. Сибири и с этой стороны посчастливилось, так как адмирал Колчак, возглавлявший сибирскую власть, был широко известен не только в России, но и в Европе и в Америке. Совокупность всех приведенных данных создавала для Сибири исключительно благоприятную обстановку для антибольшевистской борьбы, делала Сибирский фронт важнейшим и не без основания позволяла в то время ждать спасения России именно из Сибири.

Коль скоро эти упования не оправдались и борьба кончилась для нас весьма печально, то, казалось бы, не стоило и вспоминать о ней, чтобы не растравлять в сердце все еще не зажившие раны. Однако неблагодарный удел истории заключается в том, что она занимается не только счастливыми событиями, но реагирует и на незадачливые минуты в жизни народов.

Поэтому Сибирской Белой борьбе должны быть отведены соответствующие страницы в истории, а для нас, современников, эти страницы должны приобретать сугубый интерес, если только мы сумеем пойти наперекор общеизвестному правилу, что история никого ничему не учит. Имея в виду эту предпосылку, я постараюсь очертить не только то, что сделало Сибирское правительство в борьбе с большевиками, но и указать, что оно могло бы сделать при его средствах, чтобы прийти к иным результатам и оправдать возлагавшиеся на него надежды.

Прежде чем приступить к изложению событий Сибирской Белой борьбы, справедливо сказать несколько слов особо об адмирале Александре Васильевиче Колчаке.

Как человек адмирал Колчак, несомненно, заслужил в полной мере наименование рыцаря без страха и упрека, никогда и ничего лично для себя не искавшего и отдавшего всего себя на служение родине. Думая о Колчаке и о его неожиданном и очень быстром выдвижении во время войны, я как-то невольно вспоминаю Кондратенко, героя Порт-Артура, и напрашивается сравнение Колчака с ним.

Оба, одинаково скромные, одинаково до войны никому неизвестные, оправдали пословицу, что война родит героев, хотя нынешние войны с их пустыми полями сражений, казалось бы, не дают простора для проявления личного геройства старшим начальником. Перед зарывшимися, как кроты, в землю войсками и при неизбежности руководства боем по телефону стало неосуществимым появление на белом коне Наполеонов, Суворовых, Скобелевых, что прежде всего и создавало популярность полководцу. Разумеется, ни Кондратенко, ни Колчак не появлялись на белом коне перед войсками, и все же именно им довелось сделаться героями войны. Кто знал Кондратенко до Порт-Артура? Никто. Большой и очень чуткий человек того времени, М. И. Драгомиров, посвящая статью смерти Кондратенко, начал ее так: «Прошел ты мимо меня, и я тебя не заметил». Вот так же точно не заметил бы никто и Колчака, не случись обороны Балтийского и Черного морей в последнюю войну, когда он из скромного штабного офицера вдруг выдвинулся на первые роли своей необычайной энергией, исключительным знанием дела и смелыми до дерзости решениями. Что особенно его отличало — это отсутствие шаблонности. Вспомним, как было эффектно и по-военному удачно его вступление в командование Черноморским флотом. Все ожидали от него обычных смотров, объезда судов, подбадривающих приказов и традиционных визитов на берегу. Вместо этого он прямо из купе вагона сел на судно и вывел флот в море для исполнения боевой задачи. Прием не надуманный в кабинете; с ним надо родиться, и в нужную минуту он сам собою должен вылиться из души. Это талант от Господа Бога. Вот так же точно когда-то, в 1805 году, старый морской волк Нельсон, когда весь его флот напряженно ждал сигнала для начала Трафальгарского боя, вдруг поднял самый мирный сигнал — «адмирал показывает полдень», т.е. проверьте ваши часы. Пустяк, скажут профаны, кому был нужен этот полдень, для многих последний, ибо следующий — их ждал уже на Том свете. Нет, не пустяк, а эпическое спокойствие и магическое воздействие на души подчиненных; его надо не только носить в себе, но еще уметь в минуту необходимости передать другим. Нельсон этим умением владел в совершенстве, почему, начав с показания полудня, он вслед затем поднял величественный в своей простоте сигнал для боя: «Старая Англия ожидает, что каждый из ее сынов исполнит свой долг». Сам Нельсон исполнил его до конца: он разбил наголову французов, а следующий полдень встретил там, откуда никто не приходит.

Ну а разве не величественен был жест Колчака, когда он выбросил в море свое георгиевское оружие, которое взбунтовавшаяся матросня хотела у него отобрать: «Не от вас я его получил, не вам и отдам»,— сказал адмирал, не думая, что за этим жестом мог легко наступить и его черед быть выброшенным за борт. Если этого не случилось, то только потому, что величие духа действует, очевидно, даже на взбунтовавшихся рабов. С такой же твердостью, с таким же мужеством встретил он смерть в Иркутске, завершив этим моментом конец крестного пути, который выпал на его долю. 18 ноября 1918 года, помимо своего желания, он принял на себя предложенные ему бразды правления.

Считаю бесполезным перечислять даты рождения и получения Колчаком чинов, орденов и должностей — ни для истории, ни для характеристики личности покойного адмирала это роли не играет. Всякий адмирал был в свое время мичманом и лейтенантом, но ни один до Колчака не был Верховным Правителем Государства Российского, а это-то и составило важнейший этап в его жизни. Стоять тринадцать месяцев у руля государственного корабля посреди бушевавшего моря русской жизни было, конечно, неизмеримо труднее, чем править настоящим кораблем, идущим в бурную ночь атаковать врага. Когда будет писаться история нашей революции, исследователи минувшего, несомненно, найдут много ошибок в деятельности Колчака как правителя, но одного они никогда не найдут: злой воли или себялюбия. С этой стороны Колчак кристально чист; до конца своих дней он оставался чистым идеалистом и убежденнейшим рабом долга и служения Великой России.

При оценке деятельности лиц, еще недавно игравших значительную роль, мы, русские, особенно в беженстве находящиеся, несомненно, ударяемся в две крайности: то огульно порицаем, то неумеренно восхваляем, в зависимости от того, к какому лагерю принадлежал и тот, о ком говорится, и тот, кто говорит. Середины никогда не оказывается. Для нашего времени, может быть, это и законно. Когда на людей сваливаются большие несчастья, им все начинает казаться в мрачном свете, у одних обостряется жажда критики и искания виновных, другие для самоутешения начинают собственным воображением создавать героев и делают из событий совершенно произвольные выводы. Вот почему теперь, пока наши несчастья чувствуются еще так остро, фигура адмирала Колчака не получила должного озарения. Но минуют годы, пройдет полоса нашего лихолетья, разбушевавшееся русское море войдет в свои берега, и тогда, вероятно, не мы, но наши дети увидят, в Кремле ли, на Урале ли, памятник адмиралу Колчаку с надписью: «Погиб за честь и благо Родины, которую любил превыше всего».

Преклоняясь перед рыцарским образом адмирала Колчака, я отнюдь не собираюсь его канонизировать и находить бесспорным все, что он делал как Верховный Правитель.

Мне придется в порядке изложения указать на многие его промахи и особенно на одну его колоссальной важности ошибку, из-за которой, быть может, погибло Сибирское дело и Россия не обрела своего спасения через Сибирь. Но и при этом я никогда не упущу из виду, что не вина Колчака, если он — выдающийся моряк — оказался совсем несведущим в военно-сухопутном деле и вынужден был слушать советы других, которые оказались не на высоте задачи. Не его также вина, что на его плечи свалилось огромнейшее дело, требовавшее большого и всестороннего опыта по гражданскому управлению, какового опыта у него быть не могло и не оказалось у его помощников, которые уже стояли у власти до него. Он не искал власти, она сама к нему пришла вследствие ореола, которым было окружено его имя задолго до того, что он случайно оказался в Омске в момент избрания диктатора. Трагедия Колчака, а вместе с тем и трагедия России явилась результатом чрезвычайно сложной и запутанной обстановки и совокупности самых разнородных сил, тянувших общее дело в разные стороны. Вполне вероятно, что такой всеобъемлющий гений, как Наполеон, сумел выйти с честью и из таких обстоятельств, но ведь Наполеоны не появляются и раз в тысячелетие, Колчак им не был, а обстановка, в которой ему пришлось действовать, оказалась во сто крат сложнее, чем та, с которой столкнулся Наполеон в начале его головокружительной карьеры. Одновременно с Колчаком на юге России действовал сухопутный генерал Деникин, в полной мере искушенный в ратном деле и окруженный плеядой старых опытных генералов и сливками государственных и общественных деятелей. Но и он не преуспел. Значит, были какие-то общие неумолимые причины нашего неуспеха на всех фронтах Белой борьбы. Это обстоятельство должно быть учитываемо при оценке деятельности адмирала Колчака.

Свержение большевиков в Сибири. Формирование Народной армии.

Возникновение независимых правительств на Востоке России

В 1917 году, в августе месяце, когда и без того призрачная власть Керенского сошла совсем на нет, Сибирь решила сделаться автономной, по примеру Украины, и выбрала свою собственную Думу, получившую на сокращенном телеграфном языке неблагозвучное имя Сибобал-дума. Движение велось социалистами-революционерами, и только из своей среды они производили выборы. До созыва Думы были выбраны 14 министров с неким Дербером во главе. Цензовые элементы ни в Думу, ни в министерство допущены не были. Приход большевиков к власти не дал возможности организовать Сибирское правительство, министры бежали во Владивосток, оттуда переехали в Харбин и поселились на вокзале в вагонах. Без территории, без денежных средств и без подданных, они все же продолжали считать себя Сибирским правительством. Во время революции возможны всякие курьезы и открывается широкий, простор для жаждущих приобрести хоть ненадолго высокое звание.

У большевиков в Сибири в это время вне городов тоже не было никакой власти, так что население управлялось само собою при помощи выборных комитетов. Члены комитета выбирались в каждом селении и являлись одновременно властью законодательной, исполнительной, распорядительной и судебной. Судьи были анонимны во избежание мести, так как за нарушение установленных правил, виновные из населения приговаривались всегда к одной и той же мере наказания — к розгам.

Этим способом поддерживался в деревнях порядок и возможность общежития.

Как известно, уже в мае месяце в Пензе произошло восстание чехов против большевиков. Это выступление чехов дало толчок к формированию на Волге целого ряда мелких офицерских отрядов, к которым начали примыкать студенты и гимназисты, а в некоторых местах и рабочие. Так было на Иващенковских артиллерийских заводах в 40 верстах от Самары.

Это выступление рабочих принесло огромную пользу белым отрядам. Вывезенными с заводов материалами и порохом снабжались в течение целого полугода русские отряды и чехи.

Начавшись с горсти людей, упомянутые отряды уже к августу насчитывали в своем составе около 8000 бойцов, к которым были присоединены 22 тысячи мобилизованных по распоряжению организовавшегося на Волге правительства из бывших членов Учредительного собрания. Правительство это приняло наименование Комитета членов Учредительного собрания (в сокращении Комуч) и объявило себя носителем верховной власти всей России. Подчинившиеся ему добровольные формирования составили вместе с мобилизованными Народную армию. Она-то и составила зародыш будущей Сибирской армии, доведенной численно до 800 000 человек. 7 августа Народная армия совместно с чехами взяла Казань, а с нею вместе и находившийся там золотой запас в 657 миллионов золотых рублей. Это был, конечно, колоссальный успех как для армии, так и для престижа власти Комуча, но развить этот успех было нечем, так как для новых формирований негде было взять командный состав.

Несколько слов об Академии Генерального Штаба

Здесь уместно будет с большим осуждением вспомнить нашу Академию Генерального Штаба (Николаевская Императорская военная академия). Ее личный состав обучающих и обучающихся, библиотека и имущество были в начале 1918 года вывезены для разгрузки Петрограда в Екатеринбург, где Академия и открыла свои действия. Когда к Екатеринбургу стали приближаться чехи, то обучающиеся офицеры польского происхождения предложили начальнику Академии генералу Андогскому выйти навстречу чехам и присоединиться к ним, что они считали осуществимым ввиду малочисленности и малой бдительности большевистского гарнизона в Екатеринбурге. Начальник Академии это предложение отклонил. Тогда польские офицеры под руководством полковника Румша среди бела дня отправили подводу с оружием за город, а затем, под видом пикника, на извозчиках с семьями отправились туда же. Оставили семьи на волю Господа и пошли походным порядком навстречу чехам, находившимся уже в 40-60 верстах от Екатеринбурга, и соединились с ними. Польские офицеры не задумались для дела рискнуть и своими головами и головами своих жен и детей, которых покинули на произвол судьбы. Эта доблесть у русских чинов Академии не обнаружилась. Академия получила от Троцкого приказ ехать немедленно в Казань. Имущество и большая часть семей были оставлены в Екатеринбурге, а личный состав профессоров и обучающихся погрузили, по выражению одного польского офицера, как телят, в вагоны и повезли в Казань для дальнейшего следования в Москву. Но при спешной эвакуации Казани вывезти дальше Академию не удалось, и она вроде как попала в плен к чехам и к Народной армии. Имея в виду, что в составе Академии было четыре профессора, занимавших на войне должности командира полка, и около двухсот молодых офицеров обучающихся, все тоже из бывших на войне, было бы совершенно естественным, чтобы Академия приступила к формированию, например, своей собственной дивизии на усиление Народной армии и чехов. В людском материале в Казани недостатка не было. Дивизия получилась бы отборная, с исключительным командным составом. Вместо этого по предложению начальника Академии было принято решение вернуться в Екатеринбург (к семьям, как говорил мне впоследствии один из профессоров) и приступить там к научным занятиям по ускоренной подготовке штабных офицеров. Малодушное взяло верх. Впоследствии по распоряжению адмирала Колчака над начальником Академии генералом Андогским было наряжено следствие, но, судя по тому, что суду он не был предан, вероятно, состава преступления обнаружено не было.

С момента первого выступления чехов большевиков начали свергать на всем протяжении от Волги до Байкала, причем везде офицерские формирования действовали совместно с чехами, с которыми создалось единение, выгодное для обеих сторон. Без русской помощи чехи не могли бы пробиться на восток, коль скоро попутные города и станции оставались бы в руках большевиков. Без помощи чехов русским трудно было бы свергнуть большевиков. Отсюда родился неписаный русско-чешский союз в Сибири.

7 июня 1918 года произошел переворот в Омске, и с этого момента, как грибы после дождя, начинают, возникать разные самостоятельные правительства. В августе их оказалось девятнадцать, из коих наиболее видными были целых шесть: Комуч — в Самаре, Сибирское — в Омске, Уральское — в Екатеринбурге, Амурское — в Благовещенске генерала Хорвата — в Харбине, под названием Делового Кабинета Дальнего Востока, Второе Сибирское правительство Дербера, о котором я уже упоминал, тоже в Харбине. Сверх того, независимые атаманы: Семенов — в Чите и Калмыков — в Хабаровске, войсковые правительства Уральского и Оренбургского казачьих войск; самостоятельные Башкирия, Татария и Туркестан. Чем не Смутное время XVII века? Войсковой силы, кроме казаков и Комуча, никто не имел; денег, сверх захваченных в местных казначействах, ни у кого не было, кроме генерала Хорвата; аппарат управления отсутствовал у всех, но министров было сколько угодно. Правительство Дербера было вообще мифом.

Эта неразбериха по части правительств и подведомственных им территорий продолжалась бы, вероятно, долго, если бы они не стали перехватывать друг у друга идущие по железной дороге в частные адреса товары. Тогда, чтобы положить конец чересполосицам, решили сговориться между собою и создать единое правительство.

По инициативе Самарского, Екатеринбургского и Сибирского правительств были устроены два совещания: 23 августа — в Челябинске и 23 сентября — в Уфе. После бесконечных дебатов о приоритете, наконец согласились на учреждение единой власти в лице пятичленной Директории, и местом ее пребывания был выбран Омск, как отстоящий далеко от фронта. Директорами были избраны Авксентьев, Астров, находившийся в это время при Добровольческой армии, Вологодский, Чайковский, бывший в ту пору в Париже, и генерал Болдырев, он же верховный главнокомандующий. На случай убыли или отсутствия были избраны заместители: Авксентьеву — Аргунов, Астрову — Виноградов, Вологодскому — Сапожников, Чайковскому — Зензинов и генералу Болдыреву — генерал М. В. Алексеев, возглавитель Добровольческой армии.

Нельзя не подивиться составу Директории, избранному для управления государством в минуту тягчайших испытаний. Как на подбор, директорами были выбраны лица, имена которых ничего не говорили не только России, но даже и Сибири и которые решительно ничем себя не проявили ни на государственном, ни на общественном поприще, за исключением Астрова да отчасти Авксентьева, ставшего известным после того, как он входил в состав министерства Керенского. Избрание Астрова и Чайковского было простым лицемерием, так как ясно, что прибыть в Сибирь они могли не раньше как через несколько месяцев. Назначение же генерала Алексеева заместителем Болдырева было явной бестактностью со стороны самого Болдырева: по их взаимному удельному весу естественно было избрать Алексеева директором, а Болдырева его временным заместителем; как Верховный Главнокомандующий, генерал Алексеев мог свободно оставаться при Добровольческой армии, если бы не захотел ехать в Сибирь, и оттуда объединять военные действия, что для Болдырева из Сибири было неосуществимо.

Если бы Директория не избиралась исключительно по признаку партийности, то несомненно в состав ее должен был бы войти генерал Хорват, как знаток Дальнего Востока и как человек, пользовавшийся там большой популярностью.

Избранная Директория была признана Уфимским совещанием как «единственный носитель верховной власти на всем пространстве Государства Российского» до созыва Учредительного собрания.

Представители англичан в Сибири, Ольстен и Нокс, французов — Пишон и Буржуа и чехов — Павлу — приветствовали создание Директории, которая, кстати сказать, избиралась под сильным давлением чехов, грозивших уйти с фронта, если соглашение не состоится.

Кроме Астрова, к тому же отказавшегося от избрания Вологодского, Болдырева и Алексеева, все директора и заместители были социалисты и получили от партии особые инструкции, которые обязаны были исполнять, хотя бы они шли вразрез с государственными интересами. На этом-то Директория вскоре и споткнулась.

Деникин отказался признать Директорию всероссийскою властью «как ответственную и направляемую Учредительным собранием первого созыва, возникшим в дни народного помешательства и не пользующимся ни малейшим авторитетом». Генерал Алексеев прислал Директории «искреннее поздравление», но на избрание его заместителем Болдырева никак не реагировал.

Хорош или плох был выбор Директории и самое ее установление, важно то, что на этот раз в России наряду с большевистской властью появилась другая, антибольшевистская, стремившаяся к свержению первой и притом не самочинная, не рожденная путем военного насилия, а все же кем-то выбранная, не встретившая протеста со стороны населения. Особенно ценным для новой власти являлось признание ее за таковую уральскими, оренбургскими и забайкальскими казаками, заподазривать которых в легкомысленности или неискренности оснований не было. Это подводило под Директорию своего рода фундамент, которого никогда не имела Добровольческая армия в ее претензиях на всероссийскую власть. Несомненно, генерал Деникин был не прав, отказавшись признать Директорию, как не прав он был впоследствии в промедлении признания власти адмирала Колчака. Чистота знамен и лозунгов добровольцев не могла пострадать от подчинения Директории, хотя бы она и была «ответственна и направляема» Учредительным собранием, чего в действительности и не оказалось, ибо дело заключалось не в «средствах», а в «цели». Если Директория ставила себе целью свержение большевиков, то всем жаждущим того же надо было идти вместе с нею, доколе она от поставленной цели не уклонялась. Какой толк вышел из того, что когда-то граф Шамбор не пожелал уступить в вопросе о трехцветном знамени. Если он считал, что его воцарение нужно Франции, а не ему лично, то он обязан был уступить и отказаться от белых лилий. Наша общая цель была свергнуть большевиков и потом уже разбираться в вопросах управления, поэтому не следовало ни отворачиваться от Скоропадского, ни заниматься местничеством с Красновым, ни открещиваться от Директории или впоследствии медлить с признанием власти адмирала Колчака. Положение Деникина оказалось бы не из уютных, если бы Директория была признана как всероссийская власть иностранными правительствами. С его стороны было бы дальновиднее и государственнее самому ходатайствовать перед союзниками о признании в первом случае Директории, во втором Колчака как верховной власти. Ведь такое признание придавало бы устойчивость ему самому, как агенту этой власти, и выводило бы Добровольческую армию из положения партизанства.

Как только состоялось избрание и Директория собралась в Омске, она объявила себя всероссийским правительством и оповестила об этом все русские посольства и иностранные правительства, уверенная, что последние ее немедленно признают. Хотя признания и не последовало, но все же союзники отнеслись к Директории сочувственно, аккредитовали при ней своих «высоких комиссаров» и обещали поддержку в борьбе с большевиками, сделав лишь оговорку, что делают это в целях скорейшего продвижения чехов в Европу.

Несомненно, такая оговорка была лишь формальностью, и скрытая цель союзников заключалась в их желании восстановить русский фронт против Германии при помощи Директории. Ведь никто тогда не думал, что через два месяца Германия капитулирует и Россия потеряет для союзников всякий интерес, кроме выжимания из нее процентов по долгам.

Окончивши организационный период, Директория назначила новых министров, в числе коих военным министром был сделан адмирал Колчак, работа в министерствах не клеилась, чему не надо удивляться, так как у власти — люди, даже и близко к какому-либо управлению не подходившие. В омских министерствах министерского было не больше, чем в любой уездной управе. Управлению приходилось учиться с азов. Возможно, что постепенно дело наладилось бы, если бы не партийные инструкции, связывавшие директоров. Адмирал Колчак открыто заявлял, что с социалистами работать невозможно; торгово-промышленные круги Директории из-за ее социалистического состава не доверяли; офицеры волновались, так как Чернов уже приступил к разоружению и русских и чешских войск, объявил офицеров реакционерами, протестовал против погон и чинопочитания. За два месяца своего существования Директория ни в ком не нашла ни доверия, ни сочувствия; она отцветала, не успев расцвести. В Омске зрело брожение в казачьих и офицерских кругах. Нужен был только толчок для взрыва. Он, к сожалению, скоро нашелся, и взрыв произошел. Я потому говорю «к сожалению», что выгоднее было бы дать Директории умереть естественной смертью, тогда не было бы последовавшей за переворотом смуты.

Пустячный случай ускорил ход событий. 16 ноября по случаю приезда в Омск французского генерала Жанэна был устроен в общественном собрании банкет, на котором подвыпившие офицеры потребовали и настояли на исполнении народного гимна после исполнения Марсельезы. Лидерам партии социалистов-революционеров не понравилась эта, как они называли, «монархическая молитва»[1] и они предложили адмиралу Колчаку арестовать казачьих офицеров Красильникова, Катанаева и Волкова. Дело было, разумеется, не в гимне, за который было бы нелепо арестовывать, а в том, что правительству было известно, что против него имеется заговор, во главе которого находились три упомянутых офицера. Красильников и Волков, вместо того чтобы быть арестованными, предпочли сами арестовать двух директоров — Авксентьева и Зензинова и управляющего делами Роговского и заперли их на ночь в одну из казарм. За арестованных никто не вступился, и междоусобной брани не произошло.

18 ноября утром собрался совет министров под председательством директора Вологодского, который оставался на свободе, чтобы обсудить создавшееся положение и что делать дальше. Восстанавливать непопулярных директоров, да еще после того, как они отсидели ночь в казармах, было просто неумно. Избирать новую Директорию — значило бы начинать сказку сначала. Поэтому без прений принято было решение, которое давно уже назрело: «В трудные минуты жизни государства власть должна быть сосредоточена в одних руках». Оставалось установить, кому ее вручить. Начальник штаба армии генерал Розанов назвал генерала Болдырева. Его поддержал адмирал Колчак, указавший, что диктатором может быть только лицо, опирающееся на армию и пользующееся ее доверием[2].

Но кандидатура генерала Болдырева не только не встретила сочувствия, но даже не обсуждалась. Устругов, министр путей сообщения, написал на бумажке, но не предложил на обсуждение — генерала Хорвата. Кто-то предложил Колчаку самому принять власть, но он от этого решительно отказался. Тогда его попросили на время удалиться, чтобы не стеснять обсуждение кандидатур. Без него быстро пришли к решению, что именно Колчаку надлежит принять на себя всю полноту власти со званием Верховного Правителя. Теперь, много лет спустя, и зная все перипетии событий, нетрудно догадаться, что совет министров поступил бы благоразумнее, если бы предложил титул Верховного Правителя Деникину, а его заместителем в Сибири избрал бы Колчака или Болдырева. Это было бы логично, подняло бы престиж Деникина перед союзными правительствами и создало бы действительное объединение в опытных руках военных операций на европейском и азиатском фронтах. Не рождался бы тогда и вопрос об участии Колчака в свержении Директории и не могло бы быть сопротивления власти избранного правителя со стороны Семенова и других, оказавших вначале неповиновение адмиралу Колчаку. А поехал ли бы Деникин в Сибирь или нет, большого значения быть не могло, особенно если бы во главе сибирских войск остался бы генерал Болдырев.

Сверх того, нельзя не заметить, что совет министров слишком просто подошел к вопросу Директории единоличной властью Колчака и не обратил никакого внимания на юридическую и государственно-правовую сторону вопроса. Получался явный нонсенс: не совет министров избирал Директорию, а Директория назначила министров, образовавших совет, почему последний, хотя бы и в период революции, не должен был считать себя правомочным замещать Директорию. Ему надо было придумать какую-то более приличную и хотя бы по видимости более легальную форму перестроения власти, чтобы это не носило характера переворота. Во всяком случае, было бы благоразумным до окончательного решения вопроса вызвать в Омск на совещание генерала Болдырева, как одного из директоров, в руках которого в то же время находилась армия. Закинься Болдырев, и положение совета министров и его избранника Колчака оказалось бы трагическим.

Но так или иначе был избран Колчак, и его избрание оказалось чревато последствиями.

Итак, 18 ноября в Омске, хотя в малоудачной процессуальной форме, свершилось то, что по логике государственного разума должно было совершиться в Петрограде после отречения Великого князя Михаила Александровича. Будь Государственной думой избран тогда же Верховный Правитель, как несменяемый до Учредительного собрания носитель власти, Россия не скатилась бы в пропасть. Кто бы он ни был, вернее всего Родзянко, он не пошел бы на соглашение с Совдепом, как пошла коллегия с князем Львовым во главе. Он не остановился бы перед решительными мерами для борьбы с разрухой, не распустил бы всю губернскую и уездную администрацию, а главное, он не отдал бы армию на растерзание всякого рода реформаторам, после опытов которых от армии остались рожки да ножки.

Дата 18 ноября явилась счастливым историческим совпадением: 18 же ноября 1799 года, по революционному календарю 18 брюмера, Наполеон сверг Совет пятисот и с этого дня начал править Францией единолично. Но в Сибири переворот не прошел так гладко, как когда-то во Франции. Адмирала Колчака ждали крупные неприятности. Первыми заявили протест чехи, нашедшие, что переворот нарушает права демократии и условия Уфимского соглашения. Этот чисто демагогический протест иностранцев, не имевших никакого права вмешательства в наши внутренние дела, был прежде всего оскорбителен для нашего национального самосознания, и тем более что пилюлю пришлось проглотить молча. Угроза чехов покинуть фронт практического значения не имела, так как они его и без того покинули, перейдя на положение «уставших» или, как там называли, «вспотевших». Практическое значение их протеста сказалось бы в другом.

Еще 22 октября ЦК партии эсеров обратился со своего рода манифестом ко всем партийным организациям, в котором указывал на слабую сопротивляемость Сибирского правительства проискам реакционеров и приглашал партию сомкнуть ряды и приступить к мобилизации и военному обучению всех сил партии, «чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удары контрреволюционных организаторов гражданской войны в тылу противобольшевистского фронта». Пелась та же песня, что в 17-м году неизбежно тянул Керенский, ставя чистоту партийной программы выше интересов государства. Ясно, как забили в набат эсеры, когда 19 ноября в Екатеринбург, где пребывал Комуч, пришло известие о событиях в Омске. Съезд членов Учредительного собрания единогласно признал «полную невозможность признания закономерности происшедшего и необходимость борьбы против Омского правительственного акта всеми средствами». Намечена была мобилизация рабочих Екатеринбурга и обеспечение дружественного содействия со стороны чехов.

Антигосударственная партия и такой же Комуч, только месяц тому назад укорявшие кого-то в намерении открыть борьбу в тылу фронта, теперь с легким сердцем готовы были начать гражданскую войну с тылом во имя торжества партийных догм, а если ее не открыли, то только потому, что за ними никакой силы не оказалось и надежда на какую-то мобилизацию «всех сил» не оправдалась, как не осуществилось желание втравить в борьбу с Омском чехов. Колчак приказал по телеграфу арестовать всех членов Комуча с квалифицированным негодяем из эсеров Черновым во главе. Это было исполнено, и 14 арестованных под конвоем были отправлены в штаб 25-й дивизии. Вот тут-то и пригодились чехи: комендант Влага с отрядом солдат нагнал арестованных и отбил у конвоя. В дальнейшем, по сношению с Омском, решено было членов Комуча отправить в Тюмень и Шадринск, но при помощи чехов же им удалось бежать в Уфу. Протест и бумажное восстание Комуча были ликвидированы, но ненадолго: скоро Омскому правительству пришлось иметь дело с целым рядом восстаний, организованных эсерами.

Ни чехи, ни эсеры не создали Колчаку, непосредственно после его вступления во власть, действительных затруднений. Они пришли с востока от атамана Забайкальского войска Семенова. Кто такой Семенов — известно всем. Во время войны — подъесаул Нерчинского полка, которым командовал покойный Врангель. После войны партизан на станции Маньчжурия, базировавшийся в Харбине и получавший денежные средства от генерала Хорвата и там же сошедшийся близко, неизвестно на какой почве, с японским командованием. Человек совершенно беспринципный, не брезговавший никакими средствами, до грабежей и убийств включительно. Когда Колчак состоял в Харбине в организации генерала Хорвата, у него вышло резкое столкновение с Семеновым, который приказал одному из своих подручных арестовать какого-то из колчаковских офицеров и отправить его в Маньчжурию на расстрел. Вовремя предупрежденный, Колчак сам арестовал арестователя. Это создало конфликт, который Колчак быстро забыл, но не забыл Семенов и через некоторое время отказался от объединения действий против большевиков и от помощи деньгами и оружием, предложенной Колчаком. К несчастью, там же, в Харбине, у Колчака вышли неприятности с японским генералом, когда Колчак просил его продать нам оружие, а японец осведомился таинственным голосом, «какую компенсацию может дать Россия за помощь». Колчак вспылил и наговорил дерзостей. Этот эпизод тоже не остался без последствий в будущем, особенно когда вследствие полного неумения вести дело со стороны министра иностранных дел Сукина отношения с японцами вконец испортились.

Когда Семенов получил уведомление о перевороте в Омске, он телеграфно уведомил, что отказывается признать Колчака Верховным Правителем, и выставил своего кандидата — атамана оренбургских казаков Дутова. Одновременно Семенов прервал телеграфную связь Омска с востоком и стал задерживать грузы, идущие в Омск. Можно себе представить душевное состояние адмирала и его министров. Будь Колчак более уравновешенного характера, он попробовал бы уладить дело мирным путем. Ведь как-никак Семенов, хотя и действовавший, как Иуда Искариотский, формально был, так сказать, в своем праве признать или не признать выбор Омского совета министров. Когда-то он добровольно подчинился Директории, избранной совещанием 19 правительств; это не означало, что он брал на себя обязательство беспрекословно соглашаться на все, что последует за возможным уходом Директории от власти, и решение совета министров не могло почитаться для него обязательным и возглавление Колчаком не только Сибири, но и всей России бесспорным.

Колчак поторопился и решил привести Семенова к покорности силою. Был выслан в Забайкалье отряд под начальством генерала Волкова[3], которому, однако, не пришлось приступить к покорению Семенова, так как японцы, имевшие в Забайкалье дивизию, объявили, что они не допустят боевых действий. Положение осложнилось, а престижу Верховного Правителя был нанесен жестокий удар; все равно пришлось приступить к переговорам. Телеграфное вмешательство Дутова, напомнившего Семенову об ответственности перед Родиной, спасло положение: Семенов подчинился, а Колчак отменил свой приказ об отрешении Семенова от должности. То был первый урок для носителя власти не наследственной, но в будущем он не послужил к умиротворению характера адмирала и не предостерег его от слишком поспешных решений.

На этот раз, хотя и не без морального ущерба для власти, с протестами и сопротивлениями было покончено. Колчак мог свободно приступить к принятой им на себя задаче по свержению большевиков и умиротворению России.

Приняв назначение, адмирал в тот же день отдал следующий приказ: «Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственных дел и жизни, объявляю, что я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной целью я ставлю создание боеспособной армии, победу над большевиками и установление законности и порядка».

Приказ этот определял совершенно ясно, точно и полно условия, при которых власть переходила от безвольной, безличной и многоголовой Директории в единоличные руки диктатора.

Адмирал Колчак отлично сознавал предстоящие ему трудности, почему и говорил, что он принял на себя крест этой власти; он знал, что ему предстояло идти именно крестным путем, но, конечно, не предугадывал, к какой Голгофе он его приведет. Мы видели, как нетрудно было адмиралу Колчаку сделаться диктатором, а сейчас я постараюсь показать, как трудно было эту диктатуру осуществить в пределах им самим поставленных целей, т.е. создания боеспособной армии, победы над большевиками и установления законности и порядка. Задачи колоссального масштаба для страны, которая уже почти два года жила в атмосфере бесправия и хаоса, и при наличии в населении вооруженной силы (в виде ушедших с фронта солдат), не опасной для внешнего врага, но страшной для внутреннего порядка государства. Ведь прежде всего разруха государства создалась на почве развала и разнузданности армии.

По существу дела и в переводе на житейский язык содержания приведенного выше приказа адмирала ему и его правительству предстояло: восстановить внутренний порядок на территории Сибири и Дальнего Востока, восстановить торговую жизнь и финансовое обращение, восстановить разрушенный аппарат юстиции; установить взаимоотношения с нашими бывшими союзниками и убедить их признать как всероссийскую власть Сибирского правительства, а сверх того и прежде всего создать вновь армию, победить с ней окончательно большевиков и тем самым восстановить великодержавную Россию. Мы не знаем и за преждевременною смертью Колчака никогда не узнаем, как рисовалось ему выполнение всех этих задач и приходило ли ему в голову, что одновременное разрешение их трудно осуществимо. По-видимому, нет, и он пошел по тому же пути, что и Директория, т.е. не упростил аппарат управления и не прибег к помощи самого населения для того, чтобы узнать точно его нужды, желания, возможность их осуществления и сохранения тех способов самоуправления, которое крестьяне установили у себя за отсутствием суда и полиции. У Колчака все ставилось на великодержавный манер, не сообразуясь со средствами и возможностями, почему до населения результаты управления в их положительном значении и не доходили, а отрицательные, как реквизиции, мобилизации, налоги, чувствовались очень сильно. Персонально сохранились почти все министры Директории; только военным вместо самого адмирала был назначен генерал Степанов, да по личной инициативе Колчака учреждена должность морского министра, на которую был назначен адмирал Смирнов. Полученные Колчаком по наследству от Директории министры в полной мере оправдали первую часть пословицы, что не место красит человека. Да и вообще учреждение министерств в Сибири можно объяснить лишь нашей болезненной склонностью к громким званиям. Кроме Добровольческой армии, ни одно правительство не удержалась от того, чтобы не иметь своих министров. Часто не было ни подданных, ни своей территории, а министры были налицо всегда, как то было, например, в Северо-Западной армии или у генерала Хорвата. В Сибири такие министерства, как юстиции, земледелия, просвещения, являлись чистейшей бутафорией. О каком просвещении можно было говорить в одной только области государства, наименее просвещенной и уже два года живущей в хаосе революции, или о министерстве юстиции, когда судебный следователь не смел без конвоя отъехать на десять верст от линии железной дороги.

Из гражданских министерств лишь одно министерство, министерство путей сообщения, должно быть выделено особо, так как его работа была нужна ежедневно, ежечасно, чтобы Сибирь не оказалась отрезанной от Востока. Оно действительно работало по-настоящему и без перебоев, потому что во главе его находился опытный инженер путей сообщения Устругов, из настоящего петербургского министерства, и помощники его были специалисты своего дела, а не случайные люди со стороны. К сожалению, таковых не оказалось в важнейших отраслях управления: министерствах внутренних дел, финансов и иностранных дел. Здесь управление попало в руки, так сказать, «любителей», которые приняли на себя высокие звания, но не несли в себе никаких знаний и своими неумелыми действиями усугубили трудность положения Верховного Правителя, у которого и у самого не было никакого опыта по административному управлению. Особенно много вреда принес министр иностранных дел Сукин, 28-летний молодой человек, «американский мальчик», как его называли. Он окончательно поссорил адмирала с японцами, не сумел ослабить враждебность чехов, не сумел внушить доверия к Сибирскому правительству со стороны французов и американцев, а если не поссорил и с англичанами, то только потому, что представитель Англии, полковник Нокс, просто не считался с нашим министерством иностранных дел.

Надо, впрочем, по справедливости сказать, что и сам адмирал Колчак, мало эластичный и слишком твердо державшийся идеи великодержавности России, в сношениях с иностранцами шел неизменно по линии наибольшего сопротивления. В результате столь необходимое Сибирскому правительству признание его всероссийскою властью не последовало, что лишило Россию возможности участвовать в заключении Версальского договора и не позволило заключить налаживавшийся американский заем. Но, чтобы не обманываться иллюзиями, надо прямо признать, что ни то ни другое, т.е. признание и заем, не изменили бы конечного результата Сибирской Белой борьбы. Не в иностранцах, а в нас самих лежали причины неуспеха. Так же точно можно лишь теоретически рассуждать о недостатках и даже иногда преступности в деятельности министерства внутренних дел и финансов. Не от работы этих министерств зависел конечный исход борьбы, даже если бы во главе их стояли такие великаны мысли и опыта, как Столыпин и Витте. Центр тяжести, несомненно, находился в области ведения военных операций. Победа на фронте, занятие Москвы и изгнание из Кремля красной нечисти разрешили бы сразу все вопросы и, естественно, аннулировали бы самое существование сибирских министров, ибо в Москве им делать было бы нечего.

В силу естественного и неизмеримо преимущественного значения военных операций в деле Сибирской борьбы с большевиками они заслуживают исключительного к себе внимания, хотя ни по своему масштабу, ни способу их выполнения они не имеют ни малейшего военно-научного значения, если не считать отрицательного в смысле ведения гражданской войны.

Но, во-первых, от них, и только от них, зависел исход всего дела и, во-вторых, эти операции приобретают сугубый интерес, если поставить себе вопрос — могла ли быть выиграна нами военная борьба при тех же самых условиях, что застал Колчак 18 ноября 1918 года, или же наше дело все равно было обречено на гибель, как бы тая в себе предрешенность или предопределенную порочность.

Ответить на эти вопросы с полной определенностью, разумеется, невозможно, ибо военная наука не принадлежит к разряду наук точных, как, например, химия или астрономия, не ошибающиеся в своих выводах. Однако и военная наука имеет свои законы, выработанные по образцам, завещанным нам Александром Македонским, Ганнибалом и Юлием Цезарем и закрепленным гением Наполеона. На основании выводов военной науки можно с достаточной определенностью иметь суждение о предстоящих военных операциях, т.е. предугадывать результат антефактум. Тем легче производить анализ действий постфактум и в нашем случае решать, как велики были шансы на победу адмирала Колчака над Красной армией и что именно привело к проигрышу нами Сибирской борьбы.

Не останавливаясь на мелких подробностях, я лишь в очень крупных чертах рассмотрю те основные элементы, которые обусловливают собою победы или поражения. Таковых три: 1) численность и материальное и духовное состояние противных армий; 2) качественность командного состава, т.е. подготовленность начальников вести боевые операции при современных условиях, иными словами, управление войсками; 3) стратегические планы сторон, т.е. соответственность намерений всей обстановке данной минуты,— то, что на военном языке называется соответственность условиям места, времени и ожидаемой воли противника, поскольку она поддается учету. Из этих трех элементов слагается любая боевая операция от партизанского набега до большой мировой войны.

Что же представляла из себя Сибирская армия, с которой адмирал Колчак начал поход против большевиков? История ее создания такова. Как все мы помним, большевики еще в ноябре 1917 года начисто упразднили бывшую царскую армию, расформировав все без исключения действующие и запасные части. Для внутренней службы, да и то лишь в столицах, они имели латышские и китайские части, матросские отряды и так называемую Красную гвардию, составленную из всякого отребья и вскоре упраздненную. Провинция, а в том числе и Сибирь, оставалась совсем без войск. От этого так легко и проходило повсюду на Волге и в Сибири свержение советской власти ничтожными по численности партизанскими отрядами.

Когда после переворота 7 июня 1918 года в Омске образовалось Сибирское правительство, оно в первую голову должно было озаботиться созданием собственной вооруженной силы, чтобы, как тогда было объявлено, «отстаивать независимость демократической Сибири». Создателем Сибирской армии того периода явился некто Гришин-Алмазов, по одним сведениям, полковник, по другим — подполковник, а по третьим — штабс-капитан мортирной батареи. Осталось невыясненным, откуда и как попал он в военные министры Сибирского правительства; двойную фамилию и генеральский чин он присвоил себе сам в революционном порядке. Во всяком случае, энергию и организаторские способности он выявил недюжинные и оказался вполне на своем месте. Гришин-Алмазов понимал, что с одними партизанскими отрядами против большевиков удержаться нельзя, и правительство издало указ (21 июня) о призыве в войска молодых людей 19-20-летнего возраста. Проще, казалось, было бы мобилизовать опытных запасных солдат, но правительство, памятуя роль солдат в революции, благоразумно от этого воздержалось. В основу организации Гришин положил строгую дисциплину, без каких-либо заимствований из времен Гучкова и Керенского. Лозунг — защита автономной Сибири и ее демократического правительства. Никаких наград за гражданскую войну не давать. Система комплектования территориальная, отчего части получились как бы семейственные, из одной деревни, волости, уезда, что давало им готовую спайку. Как новшество — погоны не были введены, как уступка демократичности. Если вспомнить, с какою ненавистью солдаты относились к офицерским погонам во время революции и как все эксцессы начинались со срывания погон, то нельзя не признать, что и в этом вопросе Гришин поступил благоразумно. Жизнь оправдала его осторожность: впоследствии при столкновении c большевиками сибиряки, призывая красных сдаваться, как аргумент кричали им: «Переходи — не бойся, — мы такие же беспогонные». Да ведь не имеет погон французская армия и хуже от этого не делается. Мобилизация прошла очень успешно, но вовсе не оттого, как хвастались сибиряки что Сибирь как один человек встала на защиту своей свободы, а в силу вековой привычки повиноваться приказу начальства. На всякий случай в первое время в казармах на ночь к оружию ставился офицерский караул.

К сожалению, в правительстве не обошлось без зависти и недоброжелательства к Гришину, и уже в августе он был сменен с должности военного министра. На какой-то пирушке в Челябинске на неделикатный отзыв английского консула о России Гришин в подпитии наговорил ему дерзостей и между прочим сказал: «Еще вопрос, кто в ком больше нуждается: Россия в союзниках или союзники в России». Недоброжелатели воспользовались этим случаем и удалили Гришина из правительства. Он переехал к Деникину, был генерал-губернатором в Одессе, потом через Каспийское море пытался вернуться в Сибирь, но был застигнут в море большевиками и застрелился, чтобы не попасть в их руки.

После Гришина военным министром был назначен тоже с выдуманной двойной фамилией, Иванов-Ринов, бывший полицейский пристав в Туркестане, типичный полицейский ярыжка, никакого понятия о военном деле не имевший, но чрезвычайно искусный в интригах и много повредивший всему Сибирскому делу. Его первыми мерами было введение погон и приказ о том, чтобы офицеров, добровольно перешедших от красных, назначать для испытания рядовыми на нестроевые должности. Во главе армии этот герой от полицейской службы продержался недолго и при образовании Директории был заменен в должности военного министра адмиралом Колчаком и с этих пор всегда и везде оказывался во враждебном Колчаку лагере, выдвигая в Верховные Правители атамана Семенова.

При Директории Верховным Главнокомандующим был назначен генерал Болдырев. Никто, конечно, не мог бы объяснить, для чего было нужно такое высокое звание для армии, состоявшей всего из нескольких батальонов, но в Сибири больше, чем где-либо, обнаруживалась страсть к высоким званиям и широким правам, которыми злоупотребляли, а об обязанностях не очень заботились; каждый считал себя ответственным лишь перед самим собой.

Численность армий и моральное их состояние.

К лету 1919 года Сибирская армия числила в своем составе 800 тысяч ртов, или по-сибирски — ложек. Цифра очень внушительная, и если ее выразить в корпусной единице нашей регулярной армии военного времени, то это даст 20 корпусов. Силы для гражданской войны колоссальные.

Противник, т.е. большевики, имели в июле 1918 года — 450 тысяч, в декабре — 750 тысяч, к лету 1919 года — около одного миллиона, из коих 250 тысяч было возвращенных в строй дезертиров. Но не забудем, что эти силы должны были быть распределены одновременно на четыре фронта: Архангельский, Царицыно-Донской, Киевский (против Петлюры) и Западный. Таким образом, численно Сибирская армия не только не уступала Красной армии, но превосходила ее и имела всего один фронт, тогда как большевикам приходилось недостаток численности компенсировать стратегическими перегруппировками своих войск с одного фронта на другой. Из этого сравнения определенно следует, что элемент числа давал все выгоды и шансы на победу адмиралу Колчаку. Наоборот, в смысле материального снабжения огромное преимущество находилось на стороне Красной армии, ибо в ее распоряжении находился весь богатый материал и заводы, оставшиеся от императорской армии. Сибирская армия жила случайными запасами, оказавшимися на территории Сибири; ни фабрик, ни заводов для изготовления военного имущества не имела, а снабжение из Англии и Японии налаживалось туго.

Нужно было время, чтобы снабдить армию всем необходимым.

Что касается до морального состояния войск, то не будет ошибкой сказать, что оба противника находились в этом отношении совершенно в одинаковых условиях; нет никакого основания именовать большевистские войска Красной армией, разумея под этим нечто особенное, как бы идейное служение революции. И та и другая армии были ни красные, ни синие, ни зеленые, а типично русские, мужицкие, составленные из принудительно мобилизованных на одной стороне запасных солдат, на другой — двадцатилетних парней. Идейными борцами были небольшие кучки, в Сибири — партизан, а у красных — матросов и незначительной части партийных рабочих. На обеих сторонах терминология была армейская, а сущность милиционная. Для Сибирской армии положение сильно ухудшалось почти полным отсутствием генералов и недостаточным числом офицеров, но зато все то, что оставалось у большевиков, работало с ними из-под палки и с горячим желанием провала большевистского дела, тогда как командный состав в Сибири вкладывался в дело с полным самоотвержением.

Оставляя сейчас умышленно без обсуждения второй элемент для успеха или неуспеха — управление войсками,— я перейду к третьему элементу: стратегические планы сторон.

У большевиков вообще не могло быть никакого самостоятельного и единого стратегического плана, так как им приходилось бросаться из стороны в сторону, приспособляясь к действиям противников.

Каков же мог быть стратегический план для Сибирской армии, какие военные цели мог или должен был ставить себе адмирал Колчак в зависимости от сложившейся обстановки и руководствуясь теорией военного дела?

Сибирская армия еще до окончания формирования была выдвинута на Уральский хребет и расположена в трех группах: Сибирская армия (Гайда) — у Перми, Западная (Вержбицкий и Ханжин) — у Екатеринбурга и Челябинска. Адмиралу Колчаку с приходом к власти прежде всего надо было решить: 1) стоять ли на месте и, пользуясь полной пассивностью противника, закончить формирование, сколачивание и снабжение своей армии, а также непременно связаться с Деникиным, чтобы условиться о совместных действиях, или же 2) немедленно действовать активно, чтобы не давать красным передышки, и попытаться с налета захватить важнейшие города на Волге, как перед тем с налета была захвачена Пермь. Осторожность и военная наука требовали принять первый план, чтобы идти к цели хотя и медленно, но верно. Предыдущие успехи над красными, подъем духа у сибирских офицеров, общая жажда покончить скорее с большевиками и, наконец, импульсивный характер самого адмирала, естественно, перевешивали в сторону второго плана, как активного.

Для наступательных операций было только два разумных варианта:

1) Или выставить заслон в сторону Вятки и Казани и, держась здесь оборонительно, главные силы направить на Самару и южнее, чтобы у Царицына соединиться с Донцами и Добровольческой армией и затем совместно действовать на Москву, упирая свой правый фланг на Волгу.

2) Или же двинуться в направлении Казань-Вятка, с тем чтобы через Котлас связаться с Архангельском, усилиться оттуда людьми и перекинуть свою базу из Владивостока в Архангельск, чтобы быть ближе к Англии — источнику пополнений военным имуществом.

Не надо быть большим стратегом, чтобы решить, какое из двух направлений следовало предпочесть, чтобы выполнить самые примитивные требования военной науки, а именно:

б) не давать противнику возможность бить нас по частям или то, что в стратегии называется — не давать ему возможность действовать по внутренним операционным направлениям;

в) бить противника совокупными силами — или, по-драгомировски, бить кулаком, а не растопыренными пальцами.

Бее эти требования науки были бы соблюдены при выборе направления на Самару-Царицын, а кроме того, в этом направлении легко было увлечь за собою чехов, о чем я потом скажу подробнее.

Ни одного из этих преимуществ не давало направление всех сил на Вятку, потому что в этом направлении можно было рассчитывать на полный успех лишь в одном предположении, что большевики не сумеют или не догадаются сосредоточить силы против Сибирской армии, ослабив на время нажим на Деникина. Но базировать свой план на бессмысленных или безграмотных действиях противника не было никаких оснований, кроме собственного легкомыслия.

Был еще один, третий вариант кроме двух указанных: двинуться одновременно и на Вятку и на Самару. Он приводил к эксцентрическому движению армий, действиям враздробь и к оголению фронта в промежутке между армиями. Такой образ действий мог бы позволить себе полководец, уверенный в самом себе и в своих войсках и располагающий превосходством сил, стратегическим резервом и широко развитою сетью железных дорог для переброски войск по фронту и в глубину. При этом одно из направлений выбирается как главное, а прочие — суть демонстрации для введения противника в заблуждение. Ни одного из перечисленных условий налицо в Сибирской армии не было, исключая уверенности в себе полководца, поэтому такой вариант должен был быть отброшен из обсуждения, как ведущий неумолимо к полному неуспеху. Между тем он именно и был избран для сокрушения большевиков, что и привело Сибирские армии в конечном результате к краху.

Положение большевиков весною 1919 года было таково, что только чудо могло спасти их. Оно и случилось в виде принятия в Сибири самого абсурдного плана для действий. Сибирская стратегия их выручила.

Как же могла произойти подобная безграмотность в выборе стратегического плана для действий Сибирских войск? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен теперь перейти к умышленно пропущенному мною раньше второму элементу учета шансов на успех в предстоящих боевых действиях, а именно: подготовленность командного состава к ведению операций в современных условиях войны, или, коротко выражая, управление войсками. Здесь мне опять приходится повторить, что сам адмирал Колчак абсолютно неповинен в совершенных нашим командным составом ошибках, ибо он сухопутного дела не знал и, естественно, должен был полагаться на знание и умение своих сухопутных помощников, и в первую голову на своего начальника штаба по званию Верховного Главнокомандующего, но выбор помощников зависел исключительно от него самого, и следовательно, в неудачном выборе повинен только он один. Я уже упоминал, что в Сибири был большой недостаток в генералах и опытных офицерах; по сравнению с Добровольческой армией была полная бедность, полная, но не абсолютная, ибо все же на старшие должности было из кого выбирать. 18 ноября 1918 года, т.е. в день переворота и прихода к власти адмирала Колчака, армия находилась в управлении генерала Болдырева, носящего титул Верховного Главнокомандующего. Генерал этот в императорской армии не прославился никакими особенными заслугами или талантами, но зато он прошел на войне все командные должности от командира полка до командующего армией, а до войны был профессором Академии Генерального Штаба, т.е. со строевым опытом соединял большую научную подготовку. В Сибири больше, чем кто другой, он был достоин занимать высшие должности. После переворота он обиделся на Директорию (сам был одним из директоров), счел, что ему неуместно находиться под началом у Колчака, и сложил с себя звание и обязанности Верховного Главнокомандующего, пожелав уехать в Японию. Со стороны Болдырева этот шаг был явным преступлением перед государством, коль скоро свое личное самолюбие он поставил выше дела, которому добровольно служил. Да и дистанция между ним и Колчаком была такая огромная, что претендовать самому на роль Верховного Правителя при наличии в Омске Колчака было просто безумием. Однако и Колчак, если отдавал отчет себе в предстоявшей ему работе, не только мог, но и обязан был удержать Болдырева на его месте, хотя бы поступившись для этого званием Верховного Главнокомандующего, которое он на себя после переворота принял. Колчак этого не сделал и легко отпустил Болдырева в Японию на отдых, снабдив его соответствующими денежными средствами на путешествие.

Начальником штаба у Болдырева состоял Генерального штаба генерал Розанов, проделавший русско-японскую и Большую войну и занимавший в начале 1917 года должность начальника дивизии. Казалось бы, согласившись на уход Болдырева, адмиралу Колчаку следовало хотя бы удержать при себе Розанова, чтобы не прерывать преемственности управления армией. Он и этого не сделал и даже сам предложил Розанову на время устраниться от армейских дел. Значит, адмирал решил выбрать новых себе помощников. Для этого он мог обратиться к Академии Генерального Штаба, которая после эвакуации из Петрограда и затем после захвата Казани чехами случайно оказалась в Сибири. В составе ее профессоров было несколько опытных и знающих строевых начальников, командовавших полками на Большой войне (генералы Иностранцев, Матковский, Андогский, Рябиков, Сурин). Любого из них Колчак мог взять к себе в начальники штаба, а остальных назначить на высшие штабные командные должности в армию. Этого он не сделал, а между тем ни Болдырев, ни Розанов, ни любой из указанных профессоров Академии просто психологически не могли бы совершить тех грубейших оперативных и организационных ошибок, которые были совершены людьми, выдвинутыми Колчаком на высшие должности. Наконец, как бы сама судьба посылала Колчаку на роль начальника штаба при нем двух генералов, оказавшихся на Дальнем Востоке и лучше которых он выбрать никого не мог бы. Это — генералы Флуг и барон Будберг. И тот и другой, выдающиеся по аттестациям, имели за собой огромный строевой, штабной и административный опыт и могли бы облегчить работу Колчака не только в военном отношении, но и в любой отрасли управления. Если во Флуге Колчака могли стеснять его высокий чин, немолодой возраст и высокие должности, то у Будберга этих, так сказать, недостатков не было. Тем не менее Флуг не получил вообще никакого назначения, а Будберг был назначен, и то не сразу, на второстепенную по функциям должность военного министра. Был и третий кандидат, на котором адмирал смело мог бы остановить свой выбор: это генерал Дитерихс, в Сибири бывший начальником штаба чешских войск, а на Большой войне начальником дивизии на Салоникском фронте, и затем генерал-квартирмейстером Ставки, Он был ценен для адмирала не только как опытный штабной и строевой генерал, но и как связующее звено с чехами. Вместо штабного или строевого назначения Дитерихсу было поручено расследование дела убийства царской семьи в Екатеринбурге, хотя пело это уже вел опытный судебный деятель — Соколов. Очевидно, адмирал просто отделывался от генерала Дитерихса, которому, однако, впоследствии, когда армия дошла до краха, он же вручил главное командование уже растрепанными войсками. Где тут логика... или в чем заключалась загадка, что адмирал Колчак, неосведомленный, как он в этом, вероятно, и сам не сомневался, в сухопутном деле, тщательно отгораживался от опытных сотрудников в лице известных генералов?

Я потому так подробно остановился на этом вопросе, что каждому понятно, какую доминирующую роль играет начальник штаба при Верховном Главнокомандующем, особенно когда последним является лицо, не претендующее на звание полководца. Наполеон легко мог обходиться без Бертье («Гусенок, которого я сделал орлом», как говаривал Наполеон), но отважный рубака Блюхер благоразумно выбрал себе в начальники штаба Гнейзенау, которого он публично называл своей головою. Покойный наш Государь, принимая на себя Верховное Командование, не взял ведь себе в помощники кого-либо из близких к нему свитских генералов, а выбрал самого опытного, самого известного штабного генерала М. В. Алексеева. Столь же осмотрительно нужно было поступить и адмиралу Колчаку.

Кого же он, однако, выбрал? Никому и ничем не известного молодого полковника Лебедева, незадолго перед тем прибывшего из Екатеринодара для установления связи между Добровольческой и Сибирской армиями. Казалось бы, адмиралу должно было прийти в голову, что в столь далекую, безвозвратную командировку генерал Деникин не послал бы ценного и нужного ему самому офицера, что впоследствии он и выразил словами: «Полковник Лебедев принял видное участие в Ноябрьском перевороте и непостижимым образом, не имея никакого командного стажа, стал вскоре начальником штаба верховного главнокомандующего адмирала Колчака». (Очерки русской смуты, т. III, стр. 259.)

Чтобы и на морском языке была понятна вся ненормальность такого выбора, нужно вообразить себе такой совершенно невероятный случай. Верховный Главнокомандующий в Великую войну, великий князь Николай Николаевич, был одновременно и высшим начальником флота; могло бы случиться, что по какому-либо поводу в Ставку прислан был бы, например, от Черноморского флота какой-либо капитан второго ранга. Что сказал бы адмирал Колчак, если бы великий князь взял бы да и назначил командовать Балтийским флотом этого самого капитана второго ранга? А вот именно это-то самое и сделал адмирал Колчак в отношении Сибирской армии, выбрав полковника Лебедева как своего начальника штаба и, следовательно, фактически главнокомандующего. Выбор Лебедева остался неразгаданной загадкой, но настолько тревожил не только военных, но и общественные круги Сибири, что даже враги Колчака, социалисты-революционеры, когда производили допрос в иркутской тюрьме, настойчиво добивались у адмирала указать причины, по которым он назначил Лебедева на его ответственный пост, адмирал объяснений не дал. Существовало в Сибири мнение, что Лебедев был выбран потому, что участвовал в перевороте 18 ноября и способствовал возвышению Колчака. Думать так — значит совершенно забывать о благородном рыцарском характере Колчака, который к тому же и не стремился к диктатуре и был совершенно неспособен делать назначения из благодарности за личные услуги. Вернее всего, что разгадку надо искать в импульсивности и стремительности характера адмирала, который и в сухопутном деле рвался на абордаж. Наверно, Лебедев нравился ему, когда в беседах высказывался за крайнюю активность действий против большевиков, которых легко победить с наскока. Кроме того, он и другие «вундеркинды», как называет их в своем дневнике барон Будберг, уверяли адмирала, что в революцию и стратегия, и тактика, и организация войск должны быть иными, чем в нормальной войне, и хорош лишь тот командующий армией, который сам с винтовкой в руках идет впереди солдат т.е. что и прапорщик в революцию может командовать армией. (Эта ересь так прочно засела в молодые головы, что и теперь, много лет спустя после краха Белой борьбы, находятся охотники ее проповедовать. Не так давно в «Русском инвалиде» полковник Зайцев уверял, что в гражданской войне организация никакой роли не играет, что нет ничего ненормального, что маленький отряд называет себя дивизией, а его начальник-поручик сам себя переименовывает в генерала. Дай бог, если нам суждено продолжить Белую борьбу, чтобы у нас было поменьше таких «вундеркиндов» в будущем.)

И эти лозунги не могли не подкупать пылкое сердце адмирала, который впоследствии и сам охотно посещал окопы в наиболее опасных местах. Ему не приходило в голову драгомировское поучение, что кучер должен править с козел, а не вылезать на конец дышла, а также что с винтовкой в руках ходит всякий взводный, но это еще не значит, что он способен командовать армией; для этого надо иметь некоторые познания. На горе, идеалист и верный в своих привязанностях, Колчак кому поверил, то верил неизменно до конца. Так поверил он и Лебедеву и верил до тех пор, пока тот не привел армию к гибели. Я не знал и никогда не видал Лебедева и своего суждения о нем иметь не могу. Барон Будберг, которому я верю во всем до последнего слова, так как отлично знал его еще в мирное время, называет Лебедева бездарным и безграмотным выскочкой с огромным апломбом, самоуверенностью и отлично подвешенным языком. То же самое слыхал я в Сибири и от других генералов старой школы. По общим отзывам, не кто другой, как Лебедев в компании с Сахаровым и Ивановым-Риновым, выскочками еще более бездарными, вырыли в Сибири могилу и для адмирала Колчака, и через него для всей России. В стремлении к новаторству они не понимали, что военное дело не есть вдохновение, а трудное ремесло, требующее знаний и долгой практики. Они ничего знать не хотели, жили фантазией, мало-мальски реального плана действий составить не умели, ставили войскам неосуществимые задачи и быстро их выматывали. Краем уха они слыхали, что во Французскую революцию из сержантов и даже барабанщиков выходили знаменитые маршалы, и решили, что они тоже не хуже Нея, Мюрата, Массена, Виктора и др. Не учли лишь одного, что эти маршалы находились при Наполеоне, но сами в Наполеоны, как Лебедев, Сахаров, не лезли и что Наполеон, прежде чем пересоздать тактику, отчасти и организацию, сам долго учился.

И вот что сделали с Сибирской армией Лебедев и К°. В ней к лету 1919 года значилось 800 тысяч человек, т.е. ртов, а в строю под ружьем из этого числа находилось лишь 70 тысяч, т.е. меньше одной десятой. Все остальное расползлось по штабам, обозам и тылам. В Сибири, благодаря неопытности и уступчивости адмирала Колчака, никто не хотел мириться с положением, соответствующим его чину и званию в царской армии, каждый норовил шагнуть через три, четыре и больше ступеней. Благодаря этому разрослось число высших штабов за счет боевых единиц. Группа в 12-15 тысяч человек, т.е. то, что в нашей армии военного времени было меньше дивизии, в Сибири составляло армию, да не просто армию, а отдельную, т.е. командующий ею пользовался правами и содержанием главнокомандующего. Армия делилась на два корпуса по 7-8 тысяч человек; дальше шли дивизии и полки силою иногда всего в 200 человек, т.е. меньше нормальной роты, а бывали дивизии и в 400 человек.

Если бы такая щедрость в установлении командных ступеней не влекла за собой ничего, кроме излишних денежных расходов, можно было бы не очень печалиться. Но она ослабляла и без того слабый командный состав, отвлекала массу офицеров на штабные должности и механически вызывала создание корпусных, дивизионных и пр. обозов, причем численность повозок не сообразовывалась ни со штатами, ни с потребностями, а исключительно зависела от возможности отнять у населения большее или меньшее количество повозок и лошадей. Были полковые обозы в 1000 повозок вместо штатных 54. Это уже не часть войск, а какая-то татарская орда времен Батыя. Сходство усугублялось тем, что при штабах ездили жены, дети, родственники и возился весь домашний скарб.

Отсюда-то и получилось, что из 800» тысяч ртов в строю оказывалось всего 70 тысяч бойцов, которых обслуживали: штаб главнокомандующего, пять штабов армий, 11 штабов корпусов и 35 штабов дивизий. Какие невероятные и к тому же ненужные трудности должно было испытывать интендантство и другие управления, чтобы прокормить и снабдить всю эту ораву небоевого элемента. А в то же самое время у красных против нас действовала одна армия, из 3-4 дивизий и 2-3 конных бригад, и эта-то сравнительная горсточка и разбила в конце концов наши толпы обозных и обратила в бегство многочисленные штабы с их тучей переписчиц, при которых нередко возились в обозе и их родители.

Тут же попутно можно сказать, что, пользуясь большими правами и часто не считаясь с какими-либо правами вообще, командующие армиями позволяли себе всяческий произвол до самовольной мобилизации населения включительно; реквизиции, ничем не упорядочиваемые, считались нормальным явлением, как и телесное наказание для крестьян, сопротивлявшихся им. По словам Гинса, были деревни, где непоротых крестьян было менее половины. Реквизиция — вещь законная и необходимая, когда без нее обойтись нельзя, но в Сибири тысячеповозочные обозы зачастую набивались грузами «про запас» и потому, что их легко было достать. Результат был тот, что, кроме врага на фронте, создавали себе врага в тылу — крестьянство; и не происками социалистов, как это свидетельствовалось официально, надо объяснить многочисленные восстания в Сибири, а безудержным произволом слишком многочисленных начальников всех степеней, которые охотно воевали с безоружным населением.

Итак, из трех элементов, от которых, согласно данным военной науки, зависит успех на войне, один, элемент числа, т.е. живой силы, был определенно на стороне сибирских войск; другой — элемент духовный, или моральное состояние войск, был уравновешенным для обеих сторон, но все же с некоторым плюсом для Сибирской армии, где если не солдаты, то офицеры горели желанием победы; наконец, третий элемент, управление войсками, давал бесспорное преимущество большевикам, потому что неумелые назначения на высшие должности в Сибири привели к тому, что в действительности сибирские войска высшего командного управления вовсе не имели. Дело вконец было испорчено принятием несоответственного обстановке плана действий и направления наступления.

Вышеизложенное позволяет, на основании данных военной науки, ответить на поставленный в начале X главы вопрос так: сибирская Белая борьба в смысле чисто военном имела все шансы на полный успех; если же его не получилось, то никакая предрешенность судьбы в том не виновата. Виноваты лишь одни руководители Белого дела в Сибири, и в первую голову, разумеется, адмирал Колчак.

Прежде чем перейти к хронологическому изложению всех дальнейших событий, считаю уместным упомянуть вкратце об одном элементе, не предусматриваемом никакой теорией: это случайный чешский вопрос в Сибири. Он оказался чрезвычайно сложным и с материальной и с моральной стороны и оказал исключительное влияние как на ход, так и на конечный результат всей Сибирской борьбы с большевиками.

Чехи первые открыли огонь по большевикам, отказавшись в Пензе сдать оружие; они же совместно с русскими офицерскими отрядами содействовали свержению большевиков на всем протяжении от Волги до Байкала. Таким образом, ими был заложен первый камень независимости Сибири от большевиков, и они же вбили последний гвоздь в гробовую крышку адмирала Колчака и всего Белого движения в Сибири.

Теперь, через 14 лет после минувших событий, трудно себе представить, как одни и те же люди на протяжении всего нескольких месяцев могли подняться до величайшего героизма и затем без всякой нужды упасть до величайшей низости — предательства и грабежей. А вот это-то и случилось с чехами. Кто такие были эти чехи в числе пятидесяти тысяч человек и как они попали в Сибирь?

Все они были из числа военнопленных, по большей части сдавшихся нам добровольно, не желая служить Австрии, угнетательнице чешского народа. Зачисленные в состав русской армии, они образовали самостоятельные чешские части. Русское правительство их одевало, кормило и вооружало по нормам наших войск, а сверх того платило каждому чешскому солдату по одному рублю в сутки. В боевом отношении чехи держали себя безупречно.

Как только с приходом большевиков русский фронт развалился и армия была демобилизована, положение чехов в России оказалось двусмысленным. Перед ними вырос вопрос: каким образом попасть на запад к союзникам, чтобы продолжать борьбу против Австрии и Германии. Свободен и доступен был только путь на Владивосток и далее морем на Францию. Естественно, что чехи этим путем и решили воспользоваться, начав отправку своих войск малыми партиями по железной дороге на Самару и далее через Сибирь.

В том хаосе, который царил в это время в России, это передвижение чехов не было никем замечено, а железнодорожное начальство никаких препятствий им не чинило. Первой спохватилась Германия, сообразившая, что рано или поздно чехи попадут на усиление французской армии. Поэтому немцы потребовали от Ленина, чтобы чехи были разоружены и интернированы как военнопленные.

По этому поводу надо без всяких обиняков признать, что Германия, заключившая Брестский договор, была в полном своем праве предъявить большевикам указанное требование. Равным образом и большевистское правительство было вправе потребовать от чехов сдачи обратно русского вооружения, коль скоро оно не нуждалось в них как в вооруженной силе, но обращать чехов опять в военнопленных, конечно, большевики права не имели, но для большевиков никакие правила вообще не писаны. Естественно поэтому, что чехи не доверились обещанию Ленина-Троцкого, что их не задержат в России, почему они решили оружие не сдавать и пробиваться на восток, если понадобится — силою.

Когда в конце мая 1918 года большевики потребовали от чехов, находившихся в Пензе, сдать оружие, они отказались это сделать. Произошло первое вооруженное столкновение, окончившееся в пользу чехов. С этого момента чехи оказались в открытой войне с большевистским правительством.

Положение их было нелегким. Чтобы пробиться от Пензы до Владивостока, нужно было совершить переезд по железной дороге в 6000 верст при постоянном сопротивлении красных, которые не были в то время страшны как сила, но имели возможность в любом месте и в любое время прерывать железную дорогу. При таких условиях чехам никогда не удалось бы пробиться до Владивостока.

На счастье чехов, в это время на Волге появились антибольшевистские офицерские организации, которые охотно примкнули к чехам в их выступлении против большевиков. Отсюда родилась совместная борьба чехов и русского офицерства, кровью спаявшая их братский союз и наложившая на обе стороны, хотя и не зафиксированные на бумаге, известные моральные обязательства. В них, в этих обязательствах, отсутствовала всякая идеология; каждая сторона преследовала свои собственные цели; но они совпадали по направлению действий и делали русско-чешскую спайку прочной.

Чехи свою долю выгоды из союза извлекли и в конце концов все проехали до Владивостока. Выгода русских была значительно менее ощутительна: удержаться на Волге с отъездом чехов сил не хватало, а в Сибири Советская власть была бы, хотя и несколько позднее, свергнута и без помощи чехов, ибо у большевиков там не было никаких корней. Надо, однако, признать бесспорной заслугу чехов в том, что только при их содействии мог быть захвачен в Казани весь русский золотой запас в 657 миллионов, отправленный туда еще при Керенском.

В сентябре 1918 года получилось особое обстоятельство, перепутавшее столь простые до того русско-чешские взаимоотношения. Как известно, в это время союзники, особенно Франция, истекали кровью и хватались за каждую соломинку, чтобы подкрепить их таявшую живую силу. Такой соломинкой оказались чехи, которых рассчитывали перевезти во Францию морем. Но так как сделать это при отсутствии свободного тоннажа в скором времени было невозможно, то у союзников явилась мысль восстановить при помощи чехов и сибирских формирований Восточный фронт против Германии. Разумеется, это не был бы фронт в том виде, как до крушения русской армии, но в каком бы то ни было виде он должен был отвлечь на себя часть австро-германских сил и тем облегчить положение союзников на западе.

Чехи получили из Парижа приказ вернуться на Урал и образовать с русскими единый антибольшевистский фронт. Они беспрекословно погрузились в поезда и тронулись назад через всю Сибирь. Представьте себе людей, только что проделавших шестимесячный путь с боями и потерями, достигших наконец мирной пристани на океане и вынужденных снова выполнять тот же маршрут, чтобы стать под немецкие пули и шрапнели. Много ли в мире найдется солдат, которые без протеста, без жалоб вновь сели бы в вагоны при таких обстоятельствах? Чехи оказались истинными героями и настоящими патриотами, готовыми для блага родины идти в полное самозабвение. Так родился вторичный союз чехов и сибирских войск, но на этот раз для чехов вынужденный. Длился этот союз недолго. Чехи были уже не те, их мысли и желания были далеко позади и душа в боевом союзе не участвовала. Чтобы иметь повод уклоняться от боевой работы, они стали вмешиваться в русские дела под предлогом сочувствия эсерам и несочувствия реакции. Чехи настаивали на скорейшем образовании Директории, грозя в случае неисполнения уйти с фронта; они же в дальнейшем укрывали у себя лиц, заподозренных в разложении армии, в том числе известного Чернова. Так как это все же не было поводом для отказа от боевых действий, то в октябре они просто стали уходить с фронта под видом того, что «устали».

Геройства чехов хватило ненадолго, верх взяла жажда остаться в живых и вернуться домой, а кроме того, народилось стремление обогатиться за счет того, что плохо лежало в русских городах и на заводах,— начался и не прекращался до эвакуации грабеж русского имущества. Когда потом чехи начали свое обратное путешествие по сибирской железной дороге, у них оказалось 600 вагонов награбленного у нас разного имущества: дорогие металлы, камни, заводское оборудование, пианино, стильная мебель. Все это шло под видом «интендатуры». Чешские части разлагались все больше и больше, и офицеры ничего не могли поделать; доблестный полковник Швец не мог перенести позора разложения и застрелился.

Ко времени прихода адмирала Колчака к власти ни одного чешского солдата уже не было на фронте. В дальнейшем чехи были поставлены на охрану железной дороги, но несли ее своеобразно — стоя по большим станциям и не желая вылезать из вагонов-теплушек; но они не отказывались принимать участие в карательных экспедициях, проявляя большую жестокость в расправах с населением, не желая выступать против вооруженных большевистских партизан.

Несмотря на все только что высказанное, нельзя утверждать, что не было никакой возможности использовать чехов с боевыми целями. Чтобы попасть скорее домой, они готовы были принять участие в наступлениях, но лишь в направлении на Царицын, с тем чтобы по соединении с Деникиным они были отправлены Черным морем на запад, чтобы им гарантировали вывоз их имущества, «интендатуры», как они называли жалованье золотом. Так как это направление, самое выгодное для нас, не отвечало планам полковника Лебедева, то оно и не было принято, содействие 50 тысяч войск чехов потеряно, а Россия впоследствии расплатилась за безграмотную стратегию «вундеркиндов» и попустительство им адмирала Колчака. Раз нельзя было привлечь чехов на фронте, то следовало принять другое решение, которое предлагал барон Будберг: отправить всех чехов во Владивосток и самим охранять сибирскую железную дорогу, чтобы чехи не висели на нашей шее. Колчак медлил принять и это решение и своею медлительностью сам себе подготовил гибель.

Из всех чехов, находившихся в Сибири, самую видную роль играли: доктор Павлу — ярый социалист, генерал Сыровой — главнокомандующий чешско-польско-сербско-румынскими войсками на территории Сибири, и некий Гайда, тот самый, что судился недавно в Праге за шпионство в пользу большевиков. Гайда начал свою военную карьеру фельдшером в австрийской армии, обнаружил недюжинные военные способности и был произведен во время войны в первый офицерский чин. Вместе с другими чехами он попал в плен к нам и продолжал свою службу в одной из чешских частей на нашем фронте. В Сибири он быстро достиг генеральского чина и был одним из немногих чешских начальников, что ратовал за продолжение чехами борьбы вместе с русскими против большевиков. Его честолюбие и жажда властвования не имели предела. Он обладал большим политическим чутьем и уменьем сходиться с общественными элементами. Своими смелыми планами и энергией он совершенно покорил наивного адмирала Колчака, который считал Гайду своим верным и преданным другом.

Однако сами чехи знали Гайду лучше, и на просьбу о разрешении ему перейти на русскую службу чешский министр Стефанек, бывший в Омске, отвечал: «Берите его, но я предупреждаю, что вы в нем ошибаетесь. Он либо будет вашим фельдмаршалом, либо вашим предателем».

Говоря о чехах, естественно упомянуть об их главнокомандующем — французском генерале Жанэне, сыгравшем большую роль во взаимоотношениях между нами и чехами _в период отступления от Омска.

Генерал Жанэн до войны был прикомандирован к нашей Академии Генерального штаба для изучения постановки у нас дела высшего военного образования и выучился хорошо говорить по-русски. На войне он командовал полком и состоял затем в штабе генерала Жофра, а последнее время находился при нашей Ставке в Могилеве. Он знал быт и уклад нашей армии. Когда французы задумали в 1918 году восстановить русско-германский фронт, Жанэн был послан в Сибирь, чтобы вступить в должность главнокомандующего русско-союзными войсками, долженствовавшими состоять из чехов, сербов, поляков и румын из числа наших военнопленных, к которым должны были присоединиться французы, англичане, американцы и японцы. Но по приезде в Омск генерал Жанэн оказался не у дел, так как, во-первых, с капитуляцией Германии отпадала надобность в новом фронте против нее, а во-вторых, адмирал Колчак признал неудобным вручать командование русскими войсками иностранцу.

Странная вещь, по идее или с духовно-моральной стороны Колчак был почти всегда прав в своих намерениях или решениях, но также всегда выходило, что в приложении на практике его решения оказывались нежизненными, а то и вовсе вредными. Так было и в данном случае. Нет никаких данных гадать, что произошло бы, если бы Колчак исполнил волю союзников и дал Жанэну назначение, для которого тот ехал из Парижа. Лучше нам могло бы и не сделаться, но уже без всяких гаданий можно утверждать, что не было бы и хуже, ибо хуже того, что случилось, ничего придумать нельзя. Лучше уже было бы потому, что тогда полковник, по-сибирски генерал-лейтенант, Лебедев не руководил бы действиями наших войск, а на его месте был бы знающий, авторитетный генерал, хотя бы и не русский. Затем, возможно, что Жанэну не только удалось бы удержать на фронте чехов, поляков, сербов и румын, но и привлечь туда японцев, что было бы самое важное. Да и французская помощь имуществом и оружием была бы реальнее. Во всяком случае, терять нам было нечего, а выиграть можно было многое. Но идея великодержавности и престижа России, владевшая Колчаком, мешала ему видеть вещи в настоящем свете. Жанэн остался в Омске в качестве номинального главнокомандующего союзными контингентами, отнюдь не желавшими воевать и подчинявшимися ему постольку, поскольку он был для них исправным интендантом. Роль малопочетная, и надо удивляться, что он с нею мирился и досидел в Сибири ровно до той минуты, как явился косвенным убийцей адмирала Колчака.

После этих многих отступлений от темы я могу обратиться к самому ходу военных операций Сибирских войск под верховным командованием адмирала Колчака и фактическим управлением полковника Лебедева.

Как я уже упоминал вскользь раньше, решено было главное наступление вести от Перми на Вятку и далее на Москву. Рассчитывали застать красных врасплох, как то было зимою у Перми, и на легкий успех над ними. Между прочим, все мы помним, какой эффект произвело взятие Перми и какое огромное значение придавалось этому событию и в России, и за границей. Раздули сильно это дело и в Омске. Действительность оказалась много скромнее: трудно было подойти к Перми в мороз и по глубокому снегу, но подойдя, ничего не стоило ее взять, так как красные и не сопротивлялись, а просто ушли из города, и потери с обеих сторон выразились скромной цифрой в два убитых и тринадцать человек раненых. Между тем овладение Пермью в известной мере предопределило направление будущего наступления. Между прочим, в Сибири в широких военных кругах создалось убеждение, что на выбор московского направления подействовала больше всего боязнь молодых сибирских маршалов встретиться с Деникиным, по соединении с войсками которого им пришлось бы сойти на нет. Второе, что лестно было,— это войти в Москву первыми и тем самым закрепиться на своих высоких постах. Отрицать совсем наличие таких побуждений нельзя, но было бы большой несправедливостью считать их главными рычагами. Толкал на север молодой задор свежеиспеченных полководцев, их безграмотность, уверенность, что красные не окажут серьезного сопротивления, а больше всего английский полковник Нокс и чешский воевода Гайда. Нокс с душою отдался снабжению русской армии всем необходимым и, естественно, желал перебросить базу на кратчайшее от Англии расстояние — на Архангельск-Котлас-Вятку. Гайда мечтал вывезти чехов на родину через Архангельск и тем прославиться у себя в Праге, а безудержное честолюбие тянуло его первым войти в Москву и явиться спасителем русского народа, а там кто знает... ведь был же претендентом на русский престол поляк Владислав, никого и ни от чего не спасавший.

По плану Лебедева наступление должно было начаться в марте в трех направлениях: Гайда на Вятку и Москву, Вержбицкий на Казань, Ханжин на Самару. В начале наступление пошло успешно, перед Сибирской армией Гайды красные бежали к Вятке, очистив всю Каму; Западная армия с налета взяла Уфу, войска стремительно наступали вперед, совершенно не считаясь с тем, что фронт, благодаря эксцентрическому движению, утерялся, связь между армиями прервалась, а резервов сзади не было никаких.

Лебедев торжествовал, адмирал был в восторге и щедро раздавал награды. В донесениях, как это всегда бывает и в настоящих войнах, преувеличивались потери противника и собственные трудности.

Но неосмотрительно начатое наступление быстро захлебнулось. Западная армия была так потрепана, что пришлось отходить назад. Московские заправилы быстро сообразили, чем грозит им наступление с Урала, и, ослабив нажим на Деникина, перебросили часть сил против Колчака. Теперь их войска состояли не из сброда рабочих, а из мобилизованных солдат старой армии, которых они не боялись ставить в строй, потому что во второй линии находились коммунисты с пулеметами для удержания бегущих. Были призваны для командования спецы-генералы, которым нетрудно было разобраться, что сибирские войска разбросаны на широком фронте и их легко бить по частям. Первые удары обозначились вдоль Сибирской железной дороги в разрез между армиями Гайды и Вержбицкого.

Любой строевой генерал сразу же решил бы, что для противодействия красным необходимо сибирским войскам принять более сосредоточенное положение, чтобы армии могли поддержать одна другую и, перейдя к обороне, выждать, когда Деникин вновь притянет на себя красных. В то же время следовало позаботиться об образовании стратегического резерва для парирования случайностей. Вместо этого азбучного решения Лебедев отдал изумительное приказание — Сибирской армии Гайды энергично наступать на Глазов, т.е. еще больше подставлял под отдельный удар и армию Гайды. Красные не замедлили воспользоваться удобным случаем и нанесли такой удар Гайде, что его войска покатились назад в положении, близком к катастрофе. Неудивительно, что сам Лебедев не осознал собственной безграмотности, для этого он был слишком самонадеян, но поразительно, что и у Колчака не раскрылись глаза на нелепость стратегии его начальника штаба. Человек он был, бесспорно, и очень умный, и в своем морском деле широко образованный; к тому же если у моряков и у сухопутных тактики совершенно различны, то стратегия и тех и других отправляется от одних и тех же научных принципов. Потому-то совершенно необъяснимо, что Колчак до самого конца не сумел разобраться в нелепости лебедевской стратегии. Первым разобрался в нелепостях, совершаемых Лебедевым, Гайда, но реагировал на них самым невероятным образом: послал Колчаку и отдельно совету министров ультиматум о смещении Лебедева с должности руководителя военными операциями. Это, конечно, взорвало Колчака, тем более что он много раз виделся с Гайдой и тому ничто не мешало высказать в дружеской для адмирала форме свои соображения о непригодности Лебедева. И вот для Колчака создается новая трагедия, как поступить с Гайдой. Естественно, отчислить, но как быть, если Гайда откажется повиноваться, какового намерения он вовсе и не скрывал? Случай с Семеновым был еще свеж в памяти Верховного Правителя, и на этот раз, действительно осторожно посоветовавшись с Жанэном и Ноксом, адмирал сам поехал в Пермь к Гайде. Тот, к счастью, не сопротивлялся, и отчисление прошло гладко. Затем произошло примирение и все осталось по-старому. Гайда ничего не потерял, оставшись командующим армией. Россия потеряла из-за того, что и Лебедев остался на своем месте, и авторитет Верховного Правителя явно пострадал, ибо адмирал не вышел победителем из конфликта. То было естественное следствие того, что бесспорности и беспрекословности авторитета власти у него и не было, как бывает у коронованных особ, а завоевать этот авторитет на поле сражения он не мог. Вспыльчивость, быстрая отходчивость, вообще неуравновешенность характера и чрезмерная доброта только ухудшали трагическое положение Колчака. Ему повиновались, и то не всегда, но в его способность держать крепко бразды правления не верили, и это положение красной нитью протянулось на всем крестном пути покойного адмирала. Он горел желанием сделать все, но не сделал ничего за недостатком знания, умения и твердости характера.

10 июня 1919 года красные вновь прорвали фронт у Сарапула и Бирска, причем у нас впервые обнаружились тревожные признаки по части неблагополучия в войсках — 21-й полк перебил офицеров и перешел к красным.

8 июля мы потеряли Пермь и Кунгур. Положение становилось грозным, и осторожные люди, как военный министр Будберг, советовали вовремя убрать правительство в Иркутск, отвести войска за р. Ишим, дать им устроиться и отдохнуть, перейти временно к обороне. Адмирал согласился, но другие поймали его на его коньке и указали, что отъезд будет истолкован так, что будто адмирал боится опасности, и что, кроме того, переезд правительства произведет дурное впечатление за границей. Отъезд был отложен, и в дальнейшем мы увидим, во что обошлось это промедление. В игре на слабых струнах Колчака не было, конечно, чьей-либо злой воли или дурного умысла, но было много наивности и пустозвонства. Беспокоились, какое впечатление за границей может произвести отъезд правительства из Омска, но не тревожились, что будет с Россией, если Верховный Правитель позволит растрепать с таким трудом сколоченную армию. Да ведь и вся работа в Сибири была одним сплошным легкомыслием. Не только отложили отъезд, но по настоянию Лебедева и такого же безграмотного в военном деле полковника, по сибирской табели о рангах генерал-лейтенанта, вынудили адмирала согласиться на новое наступление, чтобы поправить прежние неудачи. А между тем в дивизиях было всего по 400 человек в строю при 6-7 тысячах нестроевых.

28-30 июля состоялось наступление под Челябинском и, разумеется, кончилось победой красных. Вину свалили на неподготовленность укомплектований, присланных Омским округом, хотя и округ, и военное министерство предупреждали, что новобранцы только сырой материал, ни разу не стреляли и что ставить их в строй и тем более пускать в бой абсолютно невозможно. Но Лебедев, как зарвавшийся игрок, все думал, что счастье повернется в его сторону, не вспомнив ни разу, что в военном деле на первом плане стоит уменье.

За неудачами на фронте последовали восстания в тылу, где одновременно в этом направлении работали и большевики, и эсеры, и наши карательные экспедиции.

10 августа адмирал решил наконец расстаться с Лебедевым и заменил его генералом Дитерихсом, т.е. кончил тем, с чего ему надо было начинать, учтя в свое время, что за Дитерихсом был не только большой служебный и боевой опыт, но, что по тому времени было очень важно, еще и тайная связь с чехами. Дитерихс начал с того, что с большим трудом добился от командующих армиями сведений о численности их войск, и оказалось, что в армиях значится всего 50 тысяч строевых при трехстах тысячах нестроевых. Вспомнив, что раньше в армии значилось восемьсот тысяч человек, придем к заключению, что за летние месяцы она потеряла около полумиллиона человек. Не надо очень волноваться и думать, что то были убитые или раненые. В Сибири модус вивенди был таков: пока армия шла вперед, все оставались на своих местах, как только она отступала, солдаты, проходя мимо своих родных мест, неизменно дезертировали. Это было, так сказать, правило игры или неудобства территориальной системы комплектования. К тому же все вымотались и выдохлись от беспрерывных неудач, люди не хотели больше воевать, не хотели даже просто передвигаться. Тверды были лишь воткинские и ижевские рабочие да приволжские татары, которые все равно были уже так далеко от своих деревень, что попасть в них не рассчитывали. Ослабели духом и офицеры и не были больше способны на жертвенный подвиг. Бессмысленное управление колчаковских маршалов доконало и их.

Хотя оборона, как способ действий, вообще не свойственна ни революции, ни гражданской войне, но для Омского правительства, после поражения армии под Челябинском 30 июля, казалось бы, не было другого выхода, как перейти к обороне, чтобы дать армии возможность переустроиться и отдохнуть. Но в Омске все еще носились с мыслью, что все можно поправить одним ударом; нашелся и человек, который предложил нанести большевикам этот удар.

Это был упоминавшийся мною ранее бывший полицейский пристав Иванов-Ринов, к тому времени интригами и подкупами сделавшийся атаманом Сибирского казачьего войска. Он заверил адмирала, что если казаков богато снабдить всем необходимым снаряжением, вооружением и одеждой и отпустить им определенное количество миллионов рублей, то войско поднимется как один человек, и красным не устоять под его напором, а командование он, Иванов-Ринов, берет на себя. Адмирал, болевший душою за неудачи и горячо отзывавшийся на предложение всякой активности, ухватился за предложение и приказал выдать казакам все, что требовал Иванов-Ринов. К казакам полились деньги и имущество, но когда дело дошло до выступления в поход, то вместо обещанных восемнадцати тысяч поднялось только семь с половиною тысяч казаков, да и те никакой пользы не принесли, потому что взявшийся ими командовать Иванов-Ринов обнаружил полное неумение выполнить поставленную ему генералом Дитерихсом задачу.

Чтобы выиграть время для отвода растрепанных наших войск за реку Ишим, Дитерихс сам перешел в наступление частью сил на нашем левом фланге. Удар был очень удачен: весь правый фланг красных был совершенно разбит и отброшен за Курган; на всем остальном фронте они спешно отходили за реку Тобол, бросая большую военную добычу. Заключительным актом этого удара и должен был служить энергичный натиск казаков в тылу красных для окончательного их разгрома. Тогда Омск действительно получил бы большую передышку. 10 сентября казакам назначено было произвести удар.

С началом успеха Колчак выехал на фронт к казачьему отряду, и 10 сентября, вместо донесения о начале налета, Дитерихс получает от самого Колчака телеграмму: «Ввиду переутомления войск и в особенности казаков остановил войска на трехдневный отдых. Очень вам благодарен за успех». Надо заметить, что до этих пор казаки ни в каких столкновениях не участвовали, а просто следовали походным порядком за левым флангом Дитерихса.

Остановка наступления, конечно, дала возможность красным одуматься и подвезти подкрепление в три дивизии, и в середине октября они сами сделали такой нажим, что 3-я армия генерала Сахарова неудержимо покатилась вдоль железной дороги на Петропавловск.

Не следует закрывать глаза на то, что в неудаче 10 сентября, точнее сказать, в невыполнении Ивановым-Риновым поставленной ему задачи, значительная доля вины падает и на главнокомандующего генерала Дитерихса. Он знал, что полицейская ищейка Иванов-Ринов не имеет никакого понятия о командовании войсками, следовательно, под тем или иным предлогом он должен был не допустить его становиться во главе казаков в такую ответственную минуту, а если это было невозможно сделать по причинам внутренне политическим, то ему самому надлежало быть при казачьем отряде. Во всяком случае, ему следовало энергично протестовать против вмешательства Колчака в его боевые распоряжения и доложить, что остановить войска на трехдневный отдых в такую минуту является тягчайшим воинским преступлением. Но увы, как общее правило, все наши старшие начальники страдали одним и тем же недугом — полным отсутствием гражданского мужества в отстаивании своего мнения. Это не так бросалось в глаза в нормальное время, как с первых же дней революции.

С неудачей под Курганом пробил предпоследний час Колчака как Верховного Правителя, его правительства и всей Сибирской Белой борьбы. Пора было взяться за ум, перестать надеяться на чудеса и отказаться от навязчивой идеи о невозможности покинуть Омск. Время было обратиться к какому-либо осуществимому плану, чтобы спасти хотя бы то, что было доступно.

Генерал Дитерихс отдавал себе ясный отчет в том, что идея Колчака о прочной задержке армий на реке Иртыш неосуществима; но даже и при ее осуществимости невозможно было смотреть на Омск как на столицу с пребыванием там правительства, коль скоро этот город вошел бы в линию фронта. Приходилось также считаться с близким наступлением зимы, когда Иртыш переставал быть преградой и оборонительной линией. По всем этим соображениям Дитерихс отдал приказ армиям начать глубокий отход, а Колчак должен был скрепя сердце сделать распоряжение об эвакуации правительственных учреждений.

По плану Дитерихса, первая армия должна была отойти к Томску для укомплектования, остальные две к Омску, Новониколаевску, Мариинску и далее, глядя по обстановке. Часть правительственных учреждений начала переезжать в Иркутск. К сожалению, этот план своевременно осуществлен не был; как и почему, я скажу ниже. Сейчас я хочу остановиться на соображениях, что сулил нам этот план, если бы был приведен в исполнение, или, уточняя вопрос, решить, могла ли потом вновь возродиться белая наступательная борьба в Сибири с надеждою на одоление красных. Несомненно, могла, но при непременном наличии одного из двух условий: или чтобы красные были совершенно разбиты в Европейской России Деникиным, и тогда Сибирская армия не позволила бы им удержаться в Сибири, куда они естественно должны были бы броситься после Волги. Другая возможность удержаться была явно невероятна — это чтобы японцы решились поддержать нашу армию своими войсками, за что потребовали бы больших земельных компенсаций, а на это не пошел бы Колчак.

Вне этих двух условий не было и одного шанса на сто на успешное возобновление борьбы весною 1920 года. Я говорю, конечно, о борьбе наступательной. Ни план Дитерихса, ни какой иной уже не сулил нам успеха. Война была проиграна потерей времени, пространства и живой силы благодаря целому ряду колоссальных стратегических и политических ошибок. Год назад с линии Пермь-Екатеринбург-Челябинск ничего не стоило вместе с 50 тысячами чехов достигнуть Волги между Самарой и Царицыным, усилиться по пути оренбургскими и уральскими казаками и соединиться с Деникиным. На эту операцию стоило пойти даже с риском открыть проход в Сибирь через Уральский хребет. Много труднее, но все же не невозможно, было подойти к Москве через Вятку, для чего надо было действовать совокупными силами в этом направлении, медленно, методически и согласуя свои действия с тем, что происходило у добровольцев. Колчак вместо того или другого плана пошел на авантюристическую стратегию Лебедева. Результатом такой стратегии было то, что уже к середине июля войска понесли ряд крупных поражений и пришли в расстройство. Но в это время далеко еще не все было потеряно, и если бы тогда же послушались совета опытных генералов и отошли для переустройства и укомплектования за реку Ишим, кампанию можно было бы начинать заново в том или другом направлении или перейти к активной обороне до весны будущего года. На понимание этого положения Лебедевым, Сахаровым и К° рассчитывать, конечно, не приходилось, потому что они вообще ничего не понимали, но как не понял такой простой вещи адмирал Колчак — это является необъяснимым, ибо всякий, кто его знал, не мог не видеть, что это человек очень умный и широко образованный, к тому же выдающийся морской стратег, тактик и техник. Ведь если бы в Балтийском или Черном морях флот под его начальствованием потерпел ряд неудач, он, наверно, не стал бы дальше бить лбом стену, а обратился бы к исследованию причин понесенных неудач и в дальнейшем изменил бы свою стратегию или тактику. Уму непостижимо, как не пришло ему в голову то же самое в сухопутном деле, где он к тому же мог воспользоваться чужим знанием, почерпнутым долголетней службой. Создается впечатление, что Колчак или боялся, или стыдился признаваться в своем сухопутном невежестве и не только не просил помощи у опытных людей, но отталкивал ее, когда ему ее предлагали. Так, он взял с собою Будберга в поездку к армии Сахарова, но на оперативный доклад не пригласил и о предстоящих операциях с ним не разговаривал. В другой раз Будберг, по должности военного министра, предложил ему подать свое письменное мнение о стратегическом положении наших армий и возможном образе их действий. Колчак сухо ответил, что он имеет все сведения от своего начальника штаба. Это уже не обостренное самолюбие, а положительно какое-то затмение.

Из этих двух примеров несомненно явствует, что и Будберг страдал той же болезнью, о которой я выше упоминал,— отсутствием воли и твердости своего мнения перед старшим начальником. В качестве опытного старого генерала он имел полное право быть выслушанным, и особенно Колчаком, явно несведущим в сухопутном деле, и Сахаровым — слишком молодым и неопытным в управлении крупными операциями. Следовательно, раз Колчак не догадался позвать его на оперативный доклад, Будберг сам должен был напроситься на него, отложив в сторону свое самолюбие.

Во втором случае незачем было спрашивать разрешения Колчака о представлении ему своего мнения по оперативным вопросам, а следовало прямо подавать доклад. Дело Колчака было прочесть его или нет, согласиться с ним или нет. Будберг свой долг исполнил бы. Нет ничего глупее, как развившееся у нас широко пассивное толкование тоже довольно неумной поговорки: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся» или, еще хуже, «Всяк сверчок знай свой шесток». Вот эта-то стыдливая пассивность и погубила Россию. На службу смотрели как на какое-то частное и личное дело старшего начальника и, если он не спрашивал, о своем мнении боялись даже заикнуться. Это особенно гибельно сказалось во времена Временного правительства, так быстро развалившего армию при полной несопротивляемости военного командования.

Возвращаясь к плану Дитерихса, я еще раз повторяю, что отход от Омска в глубь Сибири, зимою и после потери большей части армии и военного имущества, уже не оставлял надежды на возможность новой наступательной кампании будущим летом. Большевики, конечно, продолжали бы преследование Сибирских войск, и возможно, что этим последним пришлось бы отходить даже в Забайкалье. Но если бы удалось совершить в полном порядке отход, намеченный Дитерихсом, то мы все же имели бы очень существенные выгоды. Прежде всего сохранилась бы жизнь многих тысяч людей, погибших в последующем паническом отступлении, и уцелел бы сам Колчак, воплощавший в себе символ всероссийской власти. В его руках сохранился бы весь золотой запас, за счет которого могла бы быть переброшена на восток армия Врангеля из Крыма. Уйдя в Забайкалье, можно было надолго, если не на все царствование большевиков, образовать независимую часть Российского государства из Забайкальской, Амурской и Приморских областей. Географические условия, судоходный Амур, две железные дороги и наличие войск и денег делали оборону этой территории вполне осуществимой. Там же нашла бы убежище и работу разбросанная ныне по всему миру русская эмиграция.

Но и этот возможный маленький кусочек русского счастья уплыл у нас из рук благодаря колебаниям Колчака и его легкой отзывчивости на активность, хотя бы и заведомо нелепую.

План генерала Сахарова. Увольнение генерала Дитерихса

Адмирал Колчак принял план Дитерихса об отходе не без большого сопротивления и против своего сердца. Так, 30 октября он телеграфировал Дитерихсу на фронт, что он не может согласиться с оставлением Омска, так как это явится полным нашим политическим уничтожением и в России, и за границей. Поэтому он принимает все меры для сформирования в Омске резервов, ибо не допускает оставления Омска без самого упорного сопротивления.

Эта навязчивая идея о невозможности оставления Омска и, несомненно, влияние генерала Сахарова и Иванова-Ринова вывели Колчака из душевного равновесия до такой степени, что он уже не отдавал себе отчета в том, что его политическое уничтожение зависело не от географического пункта, а от наличности боеспособной армии и успехов против большевиков. Отсюда его разногласие во взглядах с главнокомандующим. Колчак требовал от армии упорных боев под Омском; Дитерихс доносил ему, что армия вообще ни к какому бою сейчас неспособна и ее надо прежде всего оторвать от соприкосновения с противником, чтобы дать ей время прийти в себя.

Удивительно, что Колчак не вспомнил при этом случае историю оставления в 1812 году Москвы во имя спасения армии и не подумал о том, что коль скоро на протяжении многих месяцев у него были только одни неудачи на фронте, то его политическое значение и за границей, и в России уже исчезло. Свидетельством этому могли служить бегство из Омска иностранных представителей и разраставшиеся восстания в тылу. Но адмирала Колчака ничто не могло образумить в его болезненном убеждении, что прочность его положения зависит только от того, удастся ли ему удержать Омск или нет.

Тем не менее, план Дитерихса начал уже приводиться в исполнение — 1-я армия Пепеляева проехала по железной дороге за Омск и началась эвакуация некоторых правительственных учреждений. Вскоре, однако, все повернулось по-другому — адмирал Колчак настоял на своем.

4 ноября адмирал вызвал к себе только что вернувшегося с фронта генерала Дитерихса и, сильно волнуясь, спросил его, не имеет ли он что-либо против, если адмирал произведет Сахарова в генерал-лейтенанты (за что, можно бы спросить). Дитерихс ответил, что он Сахарова не представлял к производству. Тогда адмирал крикнул в соседнюю комнату: «Генерал Сахаров». Вошли Сахаров и Иванов-Ринов. Инсценировка была, очевидно, подготовлена[4]. Колчак, продолжая нервничать, обратился к Дитерихсу со словами: «Вот, ваше превосходительство, вы мне все докладываете, что Омска нельзя удержать, а генерал Сахаров берется его удержать». Дитерихс ответил, что мнения своего изменить не может. «В таком случае,— сказал Колчак,— я освобождаю вас от должности главнокомандующего и назначаю вместо вас генерала Сахарова». Дитерихс молча вышел из кабинета. Было решено отстаивать Омск.

Сам Сахаров в его книге «Белая Сибирь» рассказывает, что он не брался удерживать Омск во что бы то ни стало, а обещал лишь сделать все возможное для его удержания. Видимо, генерал Сахаров и поныне не успел додуматься, что дело заключалось не в терминологии, а в том, что его «обещание» в корне изменяло принятый уже план действий, что в случае неисполнения его обещания неизбежно вело к катастрофе.

Было начало ноября, холода уже начались, но Иртыш еще не стал и создавал видимость неодолимой преграды, за которой будто бы можно было упорно оборонять Омск. Но через несколько дней с неизбежным замерзанием реки эта преграда должна была исчезнуть и тем самым предрешить судьбу Омска, ибо красные могли в любом месте обойти по льду обороняющие Омск войска.

Что этого не понимали Колчак, Сахаров и Иванов-Ринов, бог им простит их невежество в военном деле, они, несомненно, заблуждались добросовестно. Но непростительно, что генерал Дитерихс, образованный и опытный военачальник, отступил молча, вместо того чтобы авторитетно разъяснить Колчаку его заблуждение. С карандашом в руках и с термометром за окном нетрудно было обнаружить всю неосуществимость надежд Колчака на Сахарова. Если бы и это не помогло, надо было бороться до конца: собрать совет наличных министров, совещание старших начальников, кого и что угодно, чтобы заявить Колчаку, что он идет на гибель останков армии, что дело отнюдь не касается его личного престижа или его правительства, а на карту ставятся интересы государства.

Дитерихс этого не сделал, в должность главнокомандующего вступил Сахаров, а начальником штаба, вместо опытного генерала Рябикова, был назначен совершеннейший младенец Оберюхтин. Не знаю, каков был его настоящий чин, по-сибирски он назывался генерал-майор.

Я поставил в подзаголовок настоящей главы слова «план генерала Сахарова» только потому, что в нашем языке нет слова, обозначающего противоположное понятие, что-либо вроде «беспланье», ибо у Сахарова никакого плана не было, да и быть не могло. Просто была приостановлена эвакуация Омска, а 1-й армии приказано было вернуться по железной дороге в Омск. Она и вернулась, но из вагонов выходить не пожелала. Собственно, и не для чего было. Легко себе, однако, представить, какая каша заварилась на железной дороге с изменением расписания эвакуации и с обратным движением воинских эшелонов во встречном эвакуации направлении.

В самых первых числах ноября Иртыш стал, и тут даже Сахаров понял, что затеял неумную игру и только подвел адмирала. Был отдан приказ об очищении Омска и об отходе войск на восток, другими словами, были потеряны две недели для планомерного отхода и внесена путаница в железнодорожное движение. За предвзятость мышления Колчака и за безграмотную самонадеянность Сахарова вскоре жестоко расплатились Россия и сам адмирал Колчак.

Колчаку, если он чувствовал себя еще Верховным Правителем, естественно было бы спешить уехать в Иркутск, где собрались все его министры (за исключением министров путей сообщения и продовольствия, остававшихся при штабе), а там наладить управление, озаботиться размещением армии в новых районах...

Лишь 12 ноября вечером Верховный Правитель и штаб главнокомандующего покинули Омск в семи поездах, из коих три были с золотом. В ночь с 13-е на 14-е Омск был занят красными, так что, промедли мы еще полсуток, Колчак, штаб и золото попали бы в руки красных. Вот к чему мог привести ничем не объяснимый страх Колчака покинуть Омск, а также его непонятная доверчивость ко всякого рода авантюристам, когда они умели задеть его больное место. Но и отъезд из Омска вовсе не обозначал решимости адмирала ехать в Иркутск, чтобы управлять. На предложение совета министров ускорить переезд в Иркутск он отвечал: «Я буду разделять судьбу армии». В действительности он не был ни при армии, ни при своем правительстве, а доехав до Новониколаевска, остановился там и 21 ноября отдал следующий приказ: «Считаясь с необходимостью моего пребывания при армии, доколе обстоятельства того требуют, повелеваю образовать при мне и под моим председательством Верховное совещание в составе главнокомандующего, его помощников, начальника его штаба, генерал-квартирмейстера, председателя совета министров и министров военного, внутренних дел, иностранных дел, путей сообщения, финансов, снабжения и продовольствия или их заместителей. На Верховное совещание возложить разработку общих указаний по управлению страной для объединения деятельности отдельных ведомств и согласования ее с работою армии».

Неизвестно, кто был составителем этого замечательного документа, который устанавливал управление страною из поездов, долженствовавших передвигаться на восток по мере безостановочного отступления армии. Из министров со штабом ехали только министры путей сообщения и снабжения и заместитель от министерства внутренних дел. Как рисовалось адмиралу Колчаку управление страною при помощи совещаний по телеграфу, осталось неизвестным, но ясно, что никакого управления не было и быть не могло. Совещание оказалось мертворожденным. Ехать дальше Новониколаевска адмирал не пожелал, а между тем его семь поездов забивали станцию, не позволяли принять лишних семь поездов с беженцами и отставшими управлениями, и эти поезда в числе семи ежедневно отрезались красными, отправлявшими их пассажиров кого на расстрел, кого на работы в копи. Поезда были сверх предельного состава и в теплушках было набито по сорок человек с женами и детьми[5].

Адмирал ничего не хотел слушать об отъезде если не в Иркутск, то хотя бы в более глубокий тыл, чтобы освободить станцию от его поездов. Наконец он потребовал, чтобы его вагон с паровозом отправили на запад, «к армии», как он выражался. Пришлось докладывать ему, что движение идет лентами по обеим колеям в одну сторону и что не только паровоз, но и вагонетку нельзя пустить для встречного движения. Тогда он решил ехать к армии на санях. От этого его удержали, объяснив, что армии, как он понимает, сейчас нет, а есть тоже лента, но из саней, на которых войска двигаются по дорогам, а на ночь распыляются для ночлега по попутным дорогам.

Что же представляло из себя в то время то, что продолжали именовать «армией», на которую Колчак и Сахаров, сидя в вагонах, рассчитывали как на силу, что на каком-то рубеже она остановится и, перейдя к обороне, окажет красным упорное сопротивление, а весной снова начнет наступление? В этих розовых мечтах на будущее все было, как оказалось, сплошной фантазией, не соответствовавшей ни действительному состоянию войск, ни внутреннему положению в Сибири.

Численность войск никому известна не была, наугад ее принимали в 60 тысяч человек; на самом деле едва ли было и 30 тысяч, по крайней мере до Забайкалья дошло только двенадцать тысяч, да столько же примерно осталось добровольно под Красноярском, итого около 25 тысяч, которых, однако, отнюдь нельзя было назвать солдатами. Мужики, ехавшие на санях по два-три человека, хотя и имели при себе винтовки, но пользоваться ими готовы были не вылезая из саней. Покинуть сани никто не хотел ни при каких обстоятельствах — каждый знал, что сойдешь — дожидаться не станут и бросят на произвол. Такова была психология «едущих». Я испытал ее на себе: ночью подо мною свалилась лошадь и придавила меня в сугроб; мимо проехали сотни саней с солдатами, и ни один на крики о помощи не отозвался, а некоторые отвечали: «Нам не до тебя»; полчаса бился, пока удалось выбраться из-под лошади, а затем поднять и ее. Орудий не было вовсе, пулеметов тоже, за исключением двух-трех, сохранившихся у воткинцев. Пока ехали по тракту вблизи железной дороги, штабы армий имели возможность телеграфировать в поезд главнокомандующего и изо дня в день доносили одно и то же: «Такая-то армия, после упорного боя с противником в превосходном числе, отошла на такую-то линию». Эта линия всегда отстояла на 25-30 верст от предыдущего ночлега. Но раз были ежедневно упорные бои, то должны были быть и потери, тяжесть которых усугублялась тем, что при войсках не было ни врачебного персонала, ни перевязочных средств. Неопытные в службе, Сахаров и его штаб спокойно отмечали на карте новые линии расположения войск, делали сводки для Колчака и подшивали телеграммы к делу. Я как-то посоветовал генерал-квартирмейстеру Бурлину запросить армии о потерях и что делается для облегчения раненых. Несмотря на многие повторения, ответа ни от одной армии не последовало. Желая впоследствии, когда штаб главнокомандующего соединился в пешем движении после Красноярска со штабом третьей армии, выяснить этот вопрос, я расспрашивал офицеров, почему не давали ответа на запрос о потерях. В ответ услышал: да никаких потерь у нас и не было, кроме как сыпнотифозными, не было и никаких боев. Шли мы совершенно мирным порядком, становились на ночлег по деревням, утром варили завтрак, потом запрягали и ехали дальше. Красные ночевали, следуя за нами, на нашей предыдущей остановке. Иногда они поднимались раньше нашего, приближались к нам версты на три и начинали стрелять из пулеметов. Тогда мы немедленно запрягали и уезжали. Однажды один из наших командиров полка решил предупредить красных и сам первый открыл стрельбу по ночлегу красных. Они сейчас же снялись и отступили, а мы пришли и съели приготовленный ими завтрак.

Так дело шло до Красноярска, начальник гарнизона которого, генерал Зиневич, решил идти на мир с большевиками и уговаривать Каппеля сделать то же самое. Каппель, разумеется, не согласился на это и отказался ехать на свидание к Зиневичу в Красноярск.

Так как было ясно, что штабной поезд через Красноярск не пропустят, то на последней перед городом станции мы вышли из вагонов и пересели на сани. Вдоль полотна шла 2-я армия генерала Войцеховского, которому Каппель поручил выбить из города взбунтовавшийся гарнизон.

Войска были двинуты тремя колоннами, но ни одна из них до города не дошла, испугавшись, как объяснили начальники колонн, броневика, показавшегося на железной дороге к западу от Красноярска. Броневик оказался польским (поляки шли в хвосте чешских эшелонов), огня не открывал и явился лишь предлогом для отмены атаки, в которую войска и не рвались.

На другой день, 5 января, Каппель решил сам руководить наступлением. И вот тут получилась незабываемая картина, могущая дать полное представление, что представляла из себя Сибирская армия как сила.

Из Красноярска, для преграждения нашего пути, была выслана полурота пехоты с пулеметами, которая заняла высоты к северо-западу от города верстах в трех от него. На противоположном плато собралось несколько тысяч саней с сидящей на них нашей «армией». Тут же верхом Каппель и с ним несколько всадников. Прогнать красноярскую полуроту можно было обходом влево и ударом в лоб. Однако ни один солдат из саней выходить не пожелал. Тогда посылается рота офицерской школы, она открывает огонь вне действительности выстрела, красные, конечно, из-под такого огня не уходят и тоже продолжают палить в воздух. «Противники» замирают друг против друга до темноты, и ночью все, кто хотел, свободно прошли в обход Красноярска и даже через самый город. Таковых оказалось вместе с 3-й армией, шедшей южнее, около двенадцати тысяч человек, получивших впоследствии наименование «каппелевцев». Примерно такое же число сдалось добровольно красноярскому гарнизону, не по убеждению, разумеется, а потому, что устали бесконечно отступать и двигаться в неизвестность.

В то самое время как была двинута вперед офицерская рота, чтобы отогнать красных, в тылу у последних находилась наша кавалерийская дивизия князя Кантакузина, прошедшая мимо Красноярска несколько раньше. Несмотря на то что дивизия состояла всего из 300-350 всадников, ей ничего не стоило прогнать красную полуроту хотя бы только обозначением атаки в тыл. Но такая активность даже и в голову не пришла начальнику дивизии.

Возможно, что он хорошо знал цену своей дивизии. Через два дня, в первый день Рождества, эта дивизия стояла на ночлеге в деревне Барабаново и была радушно принята жителями. Я вместе с ген. Рябиковым ехал на санях при этой дивизии. В 9 часов вечера, когда мы укладывались спать, вдруг раздались отдельные выстрелы из соседней рощи. Начальник дивизии приказал выбить стрелявших из рощи. Раздается команда «к пешему бою, такой-то взвод вперед», и... ни одна душа не двинулась. Дивизия поседлала коней, запрягла сани и двинулась куда глаза глядят.

Было ясно, что солдатские нервы уже не выдерживали звука выстрелов, и те бытописатели, которые рассказывают о каком-то священном огне, будто бы зажигавшем сердца каппелевцев, попросту выдумывают, желая выдать за быль то, что им хотелось бы, чтобы было. Солдат, собственно, не противника боялся, а страшился расстаться с санями, потому что отлично знал, что раз с них слезешь, то потом уже не сядешь — дожидаться не станут и о взаимной выручке не подумают. То было уже не войско, а панически настроенная толпа, тупо, без всякой мысли, стихийно стремившаяся на восток в чаянии где-то, за каким-то рубежом оторваться от красных и почувствовать себя в безопасности. Наступил момент животного страха.

Как курьез можно привести такой случай. В тайге (не на тракте) селения редки и очень малы. В одном из таких селений расположилась на дневной привал какая-то часть и приступила к варке чая. Идущая вслед за нею другая часть знала, что ей места в деревне уже не найти, все будет забито до отказа, а до следующего жилья надо идти верст 15. И вот командир этой части, не доходя полуверсты до деревни, открывает пальбу вверх. Как только послышались выстрелы, бивакировавшая часть немедленно запрягла и понеслась вперед. Такова паническая психология: отлично знали, что в тайге красных быть не может и что сзади на несколько верст тянется своя лента саней, но раз стреляют — значит, запрягай и уходи. Я как раз подъехал сзади, когда чай варила уже новая часть и офицеры со смехом рассказывали, как они очистили себе стоянку.

И вот на такую-то армию все еще рассчитывал несчастный адмирал, переставший совершенно разбираться в обстановке. Тогда мы, видевшие его ежедневно на докладах, лишь странностями его характера объясняли себе предъявлявшиеся им неосуществимые требования или его необычайные желания, например оставаться в Новониколаевске. Теперь приходит в голову, что едва ли в то время он был вполне нормален, и возможно, что под влиянием сплошных неудач в нем произошел какой-то внутренний сдвиг, мешавший ему спокойно расценивать обстановку. Одна предвзятая идея сменялась другою: вслед за нежеланием покидать Омск он так же упорно не хотел ехать в Иркутск, не признаваясь, однако, что, собственно, отталкивает его от этого города, где уже находились все его министры. Вернее всего, что он думал, что если не оторвется от армии, то не утратит и свою власть. При этом в его голове совершенно не укладывалось, что никак нельзя сочетать параллельность движения — его по железной дороге и армии санным путем; ему все хотелось соединить несоединимое.

Впрочем, у Колчака были свои основания опасаться Иркутска, только он их тогда скрыл от нас, его ближайших помощников. Как это выяснилось впоследствии, у него в это время были телеграфные переговоры с советом министров, в которых впервые прозвучало слово «отречение» от власти, т.е. юридическое оформление того, что фактически уже совершилось, ибо в руках Колчака в это время не было ни армии, ни какого-либо аппарата управления — благодаря своему упорству он оказывался в своем поезде как бы между небом и землею. Но даже и для отречения и для передачи власти кому-то или чему-то естественно было быть в том же Иркутске. В крайнем случае можно было отречься по телеграфу, пересесть на сани и отправиться к одному из штабов трех армий, чтобы соединить свою судьбу с армией, не претендуя более на возглавление. Колчак и на это не решался и продолжал колебаться, как и прежде рассчитывая на какой-либо чудесный поворот событий.

Не подлежит сомнению, что на колебания адмирала оказывала влияние боязнь за судьбу золота, которое невозможно было перегрузить на сани, но и ехать с ним дальше по железной дороге, при враждебности чехов и населения, было небезопасно. Проехал бы в свое время Колчак сразу же в Иркутск одновременно с министрами, и золото было бы сохранено, и сам адмирал уцелел бы, да и весь ход событий мог бы быть иной.

Кстати, о золоте. Генерал Жанэн еще в Омске предлагал адмиралу взять золото под свою охрану и гарантию и вывезти его на восток. Адмирал на это предложение отвечал: «Я лучше передам его большевикам, чем вам. Союзникам я не верю». Этот без надобности слишком грубый ответ был по существу, может быть, и правилен, так как персональная и единоличная гарантия Жанэна не могла почитаться достаточной. Возможно, что при том ходе событий, какой они приняли в Сибири, золото поступило бы в подвалы банков союзников и пошло бы в счет русских долгов. Но ничто не мешало Колчаку потребовать совместной гарантии союзных правительств, что золото не будет ни в каких обстоятельствах ими реквизировано. Во всяком случае, странно, что Колчак предпочитал в крайнем случае передачу золота большевикам. Когда оно действительно к ним попало, то именно через золото они могли укрепить свою власть и раскинуть коммунистические сети на весь мир. Это нетрудно было и тогда предвидеть и надо было принять действительные меры, чтобы золотой запас не перешел в руки большевиков. Да только Колчак не обладал ни каплей дара предвидения и благодаря своей импульсивности действовал вопреки самому простому расчету.

Когда наконец адмирал решился покинуть станцию Новониколаевск, где так много было потеряно напрасно времени, и тронулся со своими поездами в путь, то доехал только до станции Тайга и здесь вновь остановился. Тут к нему прибыл навстречу новый председатель совета министров Пепеляев и предъявил сразу три ультиматума: об отречении, о созыве Земского Собора и о смещении генерала Сахарова. За словесными требованиями Пепеляева-министра стояла реальная сила его брата, генерала Пепеляева, командующего 1-й армией, части которой находились на самой станции. Положение Верховного Правителя сделалось поистине трагическим. Но братья Пепеляевы быстро отказались от требования отречения, Земский Собор отпадал сам собою за невозможностью его собрать, и оставался вопрос о Сахарове. Адмирал по телеграфу предложил Дитерихсу вновь вступить в главнокомандование, и тот согласился, но поставил условие, чтобы Колчак передал всероссийскую власть Деникину. Условие для адмирала было явно неприемлемым. Как ненужной и предложенная мера в виде рокировки с Деникиным. Сделать передачу власти Деникину ощутимой было невозможно, и положение его ни на йоту не изменилось бы от получения телеграммы от Колчака, что он слагает с себя и возлагает на Деникина звание Верховного Правителя. Дело было не в названии, а в средствах, но ни армией, ни золотом подкрепить Деникина Колчак уже не мог, как не мог и Деникин поспеть в Сибирь для спасения положения. Вопрос сводился к одному лишь празднословию.

Братья Пепеляевы ускорили ход событий: Пепеляев-генерал окружил своим батальоном штабной поезд и арестовал Сахарова. Колчак отчислил Сахарова от должности, но на самый факт его ареста никак не реагировал[6].

Как бы ни относиться к генералу Сахарову, но отмеченный арест его Пепеляевым, да еще в присутствии самого Верховного Правителя, был явлением отрицательным, свидетельствовавшим о развале армии даже на ее верхах и о полном падении авторитета адмирала. Как бы для вящего доказательства, что с ним больше не считались, тот же батальон первой армии, который арестовывал Сахарова, не выпустил поезд Верховного Правителя со станции Тайга, а еще хуже то, что Колчак при этом пассаже не решился самолично сделать какое-либо распоряжение, а прислал ко мне своего правителя канцелярии уладить это дело, так как мне были подчинены и министр путей сообщения, и заведующий воинскими перевозками. Пришлось идти к Пепеляеву-генералу за объяснениями. Он объяснил случившееся «недоразумением» и распорядился пропустить поезда Верховного. Однако при нормальных условиях военной жизни таких слишком показательных недоразумений не случается. Оба эти случая показывают, как быстро испаряется власть не наследственная или не опирающаяся на силу и на авторитет, завоеванный на полях сражений.

Колчак уехал и на следующей станции отдал приказ о назначении главнокомандующим генерала Каппеля, бывшего до того командующим третьей армией, человека и офицера во всех отношениях выдающегося. Но что мог он сделать, когда всякое командование обратилось в фикцию. Адмирал с тремя поездами отправился в Иркутск, но успел свободно доехать только до Нижне-Удинска, где в это время власть находилась уже в руках совдепа. На станции адмирала встретила враждебно настроенная толпа, которая, однако, при наличии у него многочисленного и надежного конвоя, никакой опасности не представляла и задержать его поезда не могла, задержка в движении могла быть только со стороны, но и это препятствие не было непреодолимым, ибо чехи открыто против Колчака не выступали. Тем не менее от Нижне-Удинска адмирал уже не поехал дальше как Верховный Правитель, а перешел как бы на положение пленника чехов. Как это случилось, я скажу в главе 20-й.

На станции Нижне-Удинск он получил два телеграфных предложения: одно от совета министров об отречении в пользу Деникина, другое от союзных представителей — поступить под охрану чехов.

Предложение совета министров об отречении и передаче власти Деникину, как ранее аналогичное предложение генерала Дитерихса, отправлялось от совершенно неправильного соображения, что когда Колчак получил в Омске телеграмму о признании его Деникиным, он, объявляя об этом в приказе, назначил Деникина своим заместителем на случай своей убыли. Колчак в данном случае поступил применительно (и вовсе непродуманно) к военно-полевому уставу, требующему, чтобы в предвидении боя каждый начальник указывал своего заместителя. Это делается с тою целью, чтобы в ответственной боевой обстановке не было перерыва в управлении в случае смерти, ранения или внезапной болезни начальника. Но одно дело бой, другое — управление государством. У Колчака не было наследственных прав распоряжаться своею властью по своему усмотрению, к тому же Омская конституция, т.е. постановление о временном устройстве государственной власти в России, гласила, что «в случае отказа от звания Правителя осуществление его власти переходит к совету министров». Таким образом, адмирал Колчак был дважды не прав: он не вправе был назначать Деникина своим постоянным преемником, а назначать его временным заместителем, применительно к уставу полевой службы, не имело смысла, так как фактически Деникин не мог заменить временно адмирала в Омске.

В одинаковой мере и совет министров поступил неправильно, предложив Колчаку отречься в пользу Деникина. Он мог предложить ему отречься, но заместителя должен был выбрать сам, и, конечно, не Деникина, а на месте такого, который мог бы немедленно вступить в должность для спасения тонущего корабля. Выбрать по тогдашним условиям можно было только одного из двух: Дитерихса или Семенова. Тогда могло бы и не случиться последующей катастрофы и власти, и адмирала Колчака.

Адмирал от власти не отрекся, а 4 января 1920 года, находясь в Нижне-Удинске, отдал по телеграфу приказ, коим назначил главнокомандующим всеми вооруженными силами на Дальнем Востоке атамана Семенова. Это назначение, при отсутствии прямого отречения, как бы свидетельствовало, что Колчак не покидал надежды вернуться к власти, если ему удастся благополучно проехать на восток.

Насколько мне известно, подлинный приказ от 4 января нигде не сохранился, и в войсках Каппеля, когда они пришли к Чите, даже возникало сомнение — не являлся ли этот приказ апокрифом. Приказ этот, несомненно, существовал, но так как он мог быть получен в Иркутске или накануне или в день падения совета министров (5 января), то практического значения для правительства он иметь, очевидно, не мог бы. Между тем Гинс, бывший управляющий делами совета, жалуется на то, что назначение Семенова поставило в затруднение совет и ускорило его падение. Приходится поэтому допустить, что был еще какой-то другой приказ о назначении Семенова, до нас не дошедший. Он был, по-видимому, отдан 23 или 24 декабря, потому что 23 декабря Колчак получил в пути телеграмму от военного министра Ханжина такого содержания: «Иркутский гарнизон не в состоянии выделить достаточного отряда в Черемхово для восстановления порядка. Необходима немедленная присылка войск из Забайкалья. Временное подчинение Иркутского округа атаману Семенову необходимо». Вероятно, как ответ на эту телеграмму, Семенов и получил назначение, которое совершенно неожиданно ускорило развязку, вместо того чтобы упрочить положение в Иркутске колчаковского правительства.

Дело в том, что в донесениях Колчаку еще в Омске Семенов неизменно сообщал, что располагает хорошо организованными, прочными войсковыми частями. Эти донесения и внушили Колчаку веру, что при надобности можно будет опереться на войска Семенова. Та же вера руководила и Ханжиным, когда он просил подчинить временно Иркутский округ Семенову. В действительности все донесения Семенова оказались сплошной ложью, и когда от него потребовали в Иркутске подкрепление, то он мог выслать лишь триста человек под командой некоего Скипетрова, генерала семеновского производства.

События в Иркутске развивались в следующем порядке. 24 декабря произошло восстание в казармах 53-го полка в Глазковском предместье у вокзала, отделенном от города рекой Ангарой, через которую мост, случайно или умышленно, оказался разорванным. По этой причине парализовать восстание оказалось невозможным, поэтому начальник гарнизона, генерал Сычев, решил привести взбунтовавшийся полк к покорности бомбардировкой казарм. 26 декабря он уведомил о своем намерении генерала Жанэна. В ответ на это извещение генерал Жанэн сообщил, что он не допустит обстрела и в свою очередь откроет огонь по Иркутску. Иными словами, генерал Жанэн становился на сторону повстанцев против правительства Колчака, а подчиненные Жанэну чехи захватили в свои руки все перевозочные средства через Ангару и таким образом лишили Сычева всякой возможности подавить восстание 53-го полка.

27 декабря Сычев получил телеграмму из села Лиственичного от командира семеновского дивизиона броневых поездов Арчегова, что он идет в Иркутск, но союзники препятствуют движению. Эти бронепоезда так и не дошли до Иркутска. Другой отряд семеновцев в числе 112 человек добрался до Иркутска на автомобилях, но по своей малочисленности помощи оказать не мог, успев лишь вызвать озлобление бессудной расправой с захваченными им заложниками.

31 декабря и 1 января 1920 года в Иркутске происходили бои между восставшими и гарнизоном, остававшимся верным правительству, усиленным семеновцами, о которых выше упомянуто. Победы не оказывалось ни на одной стороне. В городе оказалось сразу два правительства: совет министров правительства адмирала и Политический Центр, создавшийся из земцев и социалистов-революционеров, который опирался на восставшие воинские части. В сущности говоря, обе стороны были одинаково бессильны и в равной мере не имели никакого основания считать себя правительствами, ибо никаких подчиненных им органов управления не имели и власти своей даже в городе ни на кого распространять не могли. Разница была лишь в том, что совет министров, большая часть которого уже отъехала на восток, держась по инерции, никакой активности не выявлял, а Политический Центр энергично агитировал в населении. Население держалось пассивно, выжидая, чья возьмет.

Вновь вмешался генерал Жанэн и предложил свои посреднические услуги между враждующими сторонами. 2-4 января тянулись безрезультатные переговоры в вагоне Жанэна. Гордиев узел был разрублен самым неожиданным образом. 5 января на улицах Иркутска были расклеены объявления о «падении ненавистной власти Колчака» и о принятии власти «Политическим Центром». Совет министров, т.е. правительство адмирала Колчака, никем не свергнутый и не отрекавшийся от власти, вдруг прекратил существование, уподобив свое положение «Вампуке», где один выходит из-за кулис и объявляет толпе: «Я вас завоевал». Толпа отвечает: «Он нас завоевал». Остававшиеся еще в Иркутске последние министры так стремительно уехали на восток, что даже не предупредили о самоупразднении и отъезде своих помощников, чем поставили их в критическое положение.

Так автоматически прекратилась власть диктатора адмирала Колчака. Его непрестанные колебания и нерешительность принесли свои неизбежные плоды. Проезжай он безостановочно из Омска в Иркутск, события шли бы, несомненно, иным путем, так как в крайнем случае, не чувствуя себя в безопасности в Иркутске, он мог бы вместе со своими министрами переехать в Читу. Антибольшевистская власть продолжала бы существовать. С другой стороны, и совет министров, получив от Колчака извещение, что он решил остаться при армии, должен был действовать энергично и предложить адмиралу или немедленно прибыть в Иркутск, или отказаться от власти, и совету выбрать на его место другого — местного, а не фантазировать насчет передачи власти Деникину, который при всем желании не мог бы сделать ничего, чтобы потушить немедленно пылавший сибирский пожар.

Тут попутно возникает вопрос, чем кончилось бы дело, если бы генерал Жанэн и чехи не вмешались 26 декабря в пользу восставшего 53-го полка и не держали бы сторону Политического Центра вообще. Ответить на этот вопрос сколько-нибудь определенно, разумеется, нельзя, так как все зависело от многочисленных «если». Раз восстание было бы подавлено и совет министров обнаружил бы достаточную энергию, чтобы противостоять новым, неизбежным попыткам к свержению правительства, то продержаться нужно было только в течение месяца — до 8 февраля, дня подхода к Иркутску войск Каппеля. Положение было бы спасено. Но по ходу событий мы уже знаем, что ни совет министров в целом составе, ни кто-либо из его отдельных членов не несли в себе нужной энергии и даже простого провидения грядущих событий. При таких условиях и при недоброжелательном нейтралитете союзников в любую минуту можно было поскользнуться на апельсиновой корке.

Что касается до «союзников», которых у нас нередко обвиняют в вероломстве и эгоизме, то тут как будто кроется недоразумение. Забывают, что в действительности никаких «союзников» у нас не было со дня подписания Брест-Литовского мира. Союз возобновился на короткое время в Сибири, когда чехи были двинуты из Владивостока на Урал, и он вновь кончился 11 ноября 1918 года, в день подписания перемирия. Начиная с этого дня у Колчака не было союзников, но еще находились «сочувствующие», главным образом полковник Нокс. Название же «представители союзников» употреблялось по старой памяти и отнюдь не соответствовало действительности. Чехи, коих было большинство, думали только о том, чтобы поскорее выбраться из Сибири домой. Для этого надо было быть уверенными в непрерывности движения по железнодорожной магистрали. Они ее и захватили в свои руки и повели себя как в завоеванной стране, пользуясь нашей слабостью и невозможностью силой противостоять их разнузданности. Горе побежденным! Так же точно не сочувствием восставшим и Политическому Центру следует объяснить угрозу генерала Жанэна бомбардировать Иркутск, если бы генерал Сычев открыл огонь по Глазковскому предместью, а паническим страхом, что может при обстреле пострадать вокзал и задержать продвижение «союзников» на восток. Ведь их продвижение ничем не отличалось от панического бегства.

Во время описанных иркутских событий адмирал Колчак находился со своими поездами на ст. Нижне-Удинск, где он был задержан по распоряжению генерала Жанэна, как это видно из посланной Колчаком Каппелю телеграммы от 27 декабря: «Я задерживаюсь в Нижне-Удинске, где пока все спокойно. Чехи получили приказание генерала Жанэна не пропускать даже моих поездов в видах их безопасности».

Какую опасность предвидел Жанэн, отдавая свое распоряжение, решить теперь мудрено. Если мотив безопасности был искренен (в чем позволительно сомневаться), то, значит, Жанэн проявлял известную заботливость к судьбе адмирала. Загадкой остается, почему эта заботливость через несколько дней превратилась в полнейшее и бессердечнейшее безразличие, когда Колчака выдавали подчиненные Жанэна на распятие.

Вслед за изложенным распоряжением о непропуске поездов адмирала последовало новое приказание, на этот раз от штаба союзных войск, переданное Колчаку командиром чешского ударного батальона майором Гассеком, что не только поезда должны быть задержаны, но и конвой Верховного Правителя должен быть разоружен. Этот акт уже ни в коем случае не мог быть отнесен к заботливости об особе адмирала, а должен был быть продиктован все тем же паническим страхом чехов, опасавшихся, что Колчак, при его известной вспыльчивости, мог попытаться силой проехать, что повлекло бы за собою вооруженное столкновение конвоя с чехами.

После протеста адмирала Гассек получил новые инструкции от Жанэна:

1) Поезда адмирала и с золотым запасом состоят под охраной союзных держав.

2) Когда обстановка позволит, поезда будут вывезены под флагами Англии, Соединенных Штатов, Франции, Японии и Чехии.

3) Станция Нижне-Удинск объявляется нейтральной.

4) Конвой не разоружать, а в случае вооруженных столкновений между войсками адмирала и нижнеудинскими разоружить обе стороны.

Вслед за этим охраняющие адмирала чехи получили новую инструкцию: «Если адмирал желает, он может быть вывезен союзниками под охраной чехов в одном вагоне».

Приведенные данные я заимствую у генерала Занкевича, состоявшего при адмирале в должности генерал-квартирмейстера штаба верховного главнокомандующего и ехавшего с Колчаком в поезде от Омска до Иркутска[7].

К сожалению, Занкевич не приводит дат получения приведенных распоряжений, ни кем каждое из них было подписано. Без этого совершенно невозможно разобраться, что, собственно, заставило адмирала принять решение бросить свои поезда и пересесть в чешский вагон, что и привело его к трагическому концу. Между тем последовательность распоряжений и текст их не дают основания считать, что союзники «требовали» от адмирала покинуть поезда и конвой. В одном говорится, что поезда будут пропущены, когда обстановка позволит, в другом — «если адмирал пожелает». Значит, он мог бы пожелать остаться в Нижне-Удинске и выжидать, когда обстановка позволит ему проехать в своих поездах и с конвоем. Все это темные страницы.

Надо думать, что на психологию Колчака подавляюще действовало, что он был оторван от всяких сношений и с армией (Каппель со штабом пересел на сани 22 декабря), и с советом министров, с которым, надо думать, союзники не давали ему телеграфной связи.

Во всяком случае, Колчак решил, что с его поездами на восток его не пропустят и надо принимать какое-то иное решение. Явилась мысль, горячим сторонником которой был сам Колчак — двинуться на лошадях через Монголию со всем конвоем в 500 человек. Чехи предложили дать точные сведения из разведки, где, в каком числе можно ожидать встречи с красными.

Адмирал собрал конвой, в преданность которого себе верил безгранично, и спросил, кто желает с ним идти. За исключением нескольких человек, все отказались. Разочарование страшно потрясло Колчака. Зачем только было спрашивать: конвой был на службе, приказал бы ему выступать, не вводя в соблазн, и пошли бы без разговоров.

Тогда решено было идти одним офицерским отрядом в числе 60 человек, но и от этой мысли Колчак отказался по пустячному поводу. Один из бывших при нем морских офицеров предложил, что будет более безопасно, если Колчак сядет в чешский поезд, а офицеры пойдут одни через Монголию; за ними одними наверно никто гнаться не бу-.дет. Из этого разговора Колчак вывел заключение, что все его бросают, и после долгого раздумья сказал: «Делать нечего, надо ехать». Это превратное умозаключение показывает, пожалуй, больше всего, что Колчак утратил всякую энергию и активность, почему и остановился на самом пассивном и в то же время наиболее обидном для его даже личного самолюбия решении.

Генерал Занкевич сделал еще одно предложение — Колчаку переодеться солдатом и скрыться в одном из чешских эшелонов. К счастью, Колчак этим советом не воспользовался и не уподобился Керенскому. Слишком было бы зазорно Верховному Правителю садиться в чешский эшелон в одежде солдата. Да чехи, несомненно, выдали бы его и в таком виде, потому что его выдачей, как увидим ниже, они покупали себе у красных право беспрепятственного следования до Байкала. Но вместе с тем изумляет ответ, который дал адмирал Занкевичу на его предложение: «Не хочу я быть обязанным своим спасением чехам». Зачем же в таком случае он вслед за этим пересел к чехам, хотя и без переодевания солдатом. Какая-то странная непоследовательность мышления, свидетельствовавшая о полной потере душевного равновесия, толкавшей на принятие самого пассивного из всех возможных решений.

Жаль, что ни Колчаку, ни его окружению не пришел в голову еще один наипростейший выход: пересесть в сани и двинуться на запад навстречу армии Каппеля. Где последняя находилась при ее следовании по тракту, легко было узнать через чехов или поляков по железнодорожному телеграфу, так как штаб Каппеля очень часто останавливался на ночлег у железнодорожных станций. При расстоянии между Красноярском и Нижне-Удинском в 500 верст, двигаясь навстречу друг другу, можно было встретиться с 3-й армией, шедшей все время по тракту, уже через пять дней. Адмирал спасся бы так же точно, как спаслись все мы.

Адмирал покинул свой поезд и перешел в вагон второго класса под флагами английским, американским, японским, французским и чешским. Это вывешивание союзных флагов было одной комедией, так как вопрос о выдаче адмирала Политическому Центру был уже решен чехами, с одобрения ли или только по попустительству со стороны генерала Жанэна. Садясь в чешский поезд, Колчак не выговорил никаких условий о своей безопасности. Генерал Занкевич удостоверяет, что в инструкции, которую получил начальник эшелона, майор Кровак, значилось, что «в Иркутске адмирал будет передан Высшему Союзному Командованию». Мы и чехи, добавляет он, были уверены, что от Иркутска конвоирование будет возложено на японцев. При приближении к Иркутску Кровак предупредил Занкевича, что в данное время происходят какие-то переговоры между Сыровым и Жанэном и что он не знает, пойдет ли вагон дальше Иркутска. По прибытии в Иркутск начальник эшелона бегом направился к Сыровому и, вернувшись спустя короткое время, с волнением сообщил, что адмирала решено выдать иркутскому революционному правительству. Колчак вступал на свою Голгофу.

Это было 15 января. На вокзале спешно составлялся акт передачи Верховного Правителя Политическому центру, причем техника передачи была заранее установлена особым соглашением между чешским доктором Благошем и представителем Политического Центра Косьминским[8]. В своем усердии перед Политическим Центром чехи выдали всех, ехавших в вагоне адмирала, даже женщин. Спаслось всего несколько человек, в том числе генерал Занкевич, которые вышли незаметно из вагона.

Присутствовавшие на вокзале японцы молчаливо наблюдали сцену передачи адмирала, но, по словам японского полковника Фукуды, когда передача уже состоялась, он, Фукуда, разыскал Сырового и предложил ему в тот же день, 15 января, взять на себя перевозку адмирала, если чехи извлекут его из тюрьмы. Сыровой отказался, потому что эта услуга подвергла бы его войска мести, которой он хотел избежать, выдавая адмирала «трибуналу русского народа».

Адмирала Колчака и премьер-министра Пепеляева немедленно отправили в тюрьму, остальных лиц, его сопровождавших, перевезли туда же на другой день. Над адмиралом и Пепеляевым было наряжено следствие, но его до конца не довели, и 6 февраля 1920 года их расстреляли накануне подхода к Иркутску каппелевской армии.

Когда по приходе поезда в Иркутск Колчаку объявили, что он будет выдан революционному правительству, он схватился за голову и воскликнул: «Значит, союзники меня предают!»

Это восклицание было криком наболевшей души, вполне понятным в положении несчастного адмирала, но едва ли оно соответствовало действительности. В самом деле, о каких союзниках могла идти речь? Ведь ни одно правительство в лице своего высокого комиссара не давало гарантии в безопасности адмирала. Если бы подобная гарантия была дана, то она и была бы, несомненно, выполнена, так как на измену своему слову союзные правительства никогда не пошли бы. Да и самое предательство, как ненужная жестокость, не имело цели, а несмываемым пятном на правительства ложилось бы. Предавали Колчака вовсе не союзники, а чехи, и только одни чехи, а союзники в лице их комиссаров и военных миссий, остававшихся еще в Иркутске, лишь умывали, как Пилат, руки и не сделали даже попытки, чтобы удержать чехов от задуманной ими низости. Из всех союзников, если переданный выше рассказ генерала Занкевича верен, лишь один генерал Жанэн принял непосредственное участие в выдаче адмирала. Это явствует из сообщения майора Кровака Занкевичу в пути, что «ведутся какие-то переговоры между Сыровым и Жанэном» и что именно к Сыровому Кровак бросился по приходе поезда в Иркутск.

Чтобы оправдать себя в предательстве, чехи в своем обращении к Сибири заявляли, что они передавали адмирала Колчака для народного суда не только как реакционера, но и как врага чехов, так как он якобы приказал атаману Семенову не останавливаться перед взрывом туннелей, чтобы задержать чешское движение на восток.

В действительности Колчак никогда такого распоряжения не делал, но о возможности его был сделан намек в телеграмме Каппеля Жанэну, если не ошибаюсь, из Ачинска. Телеграмма эта проходила через мои руки, была ли послана, я не знаю. В ней значилось дословно следующее: «...доведенные до отчаяния, мы будем вынуждены на крайние меры...» По-видимому, телеграмма была отправлена, дошла по назначению и понята правильно, т.е.— что если нам суждено погибать из-за чехов, то пусть и они погибнут вместе с нами. Желание и решение законные в стране, где мы были хозяева, а Жанэн и чехи — незваные гости.

Чтобы сложить с себя вину, чешский командующий генерал Сыровой выпустил обращение «К братьям», в котором объявлял, что эвакуация чехов была решена еще 28 августа совершенно независимо от положения на Сибирском фронте. Десяток русских эшелонов, по его словам, отходящих в паническом страхе из Омска по обоим путям, грозил прервать не только планомерное проведение чешской эвакуации, но и завлечь их в арьергардные бои с большевиками. Поэтому, говорит Сыровой, «я распорядился остановить отправку эшелонов на линии Николаевска на восток, пока не пройдут наши эшелоны в первую очередь. Только таким образом мы выбрались оттуда. Это нисколько не повредило движению поездов по отправке на фронт и для снабжения. Между задержанными очутился и адмирал Колчак со своими семью поездами и стал жаловаться союзникам и Семенову на наше войско».

В этом обращении «брата Сырового» столько же лжи, сколько наивности. Во-первых, русских эшелонов было не десяток, а тысячи; во-вторых, отходить по железной дороге «панически», вообще говоря, нельзя до тех пор, пока движение совершается согласно железнодорожным правилам. Но как только чехи взяли движение в свои руки, то их переезд действительно получил вид панического бегства по железной дороге. Каждый эшелон овладевал паровозом как собственностью, ставил на него часовых и заставлял машиниста ехать до тех пор, пока паровоз без осмотра и продувания не приходил в негодность. Тогда он бросался и брался другой от всякого не чешского эшелона. Ясно, что о кругообороте паровозов при таких условиях думать не приходилось.

Столь же правдиво заявление Сырового, что такой порядок не повредил обратному движению по отправкам на фронт и для снабжения. Он, конечно, знает, что ни того ни другого не было и быть не могло.

Сознательная ложь, будто чехам грозила опасность быть вовлеченными в арьергардные бои с большевиками. От этой опасности они гарантировали себя тем, что в задние эшелоны назначили поляков и румын. Ни одного чеха там не было, и даже железнодорожные коменданты-чехи заменялись польскими, как только проходил последний польский эшелон. Как себя чувствовали поляки, мы увидим дальше.

Вопрос о предательстве адмирала Колчака чехами нельзя затушевать никакими обращениями «К Сибири» и «К братьям». Братья выдали потому, что иркутские революционеры грозили чинить препятствия движению до взрывов полотна включительно. Перед этими угрозами «братская совесть» спасовала. Вопрос ясен.

Было бы крайней недобросовестностью и явно неумным переносить на весь чешский народ преступления, совершенные в Сибири маленькой горсточкой этого народа, именовавшейся «чешскими легионами», заброшенными в далекую нашу окраину и развращенными нашей же революцией. Но столь же неумно и малопорядочно было бы замалчивать содеянное чехами, и особенно их старшими начальниками, которые обязаны были поддерживать порядок среди них и не позволять им вести себя бандитами в дружественной и союзной стране, встретившей чехов с распростертыми объятиями.

Самым волнующим русское сознание вопросом является бездействие в указанном направлении главнокомандующего чешскими войсками генерала Жанэна. К сожалению, нет никаких данных, чтобы разобраться в причинах и мотивах его бездействия ни тогда, когда чехи творили всяческие безобразия в Сибири и на железной дороге, ни тогда, когда они столь позорно предали Колчака, доверившегося предложению стать под их охрану. Те выступления в печати, которые делал сам генерал Жанэн, служат не к выяснению, а к затемнению вопроса. В них он, когда правильно, когда предвзято, судит о наших русских действиях, об ошибках Колчака, о недостатке жертвенности у офицеров, среди которых встречались старавшиеся уклониться от службы на фронте и т.п. Но в этих чисто русских делах мы сумеем разобраться и без помощи генерала Жанэна. Но вот чего мы сами никогда не поймем: почему генерал Жанэн не хотел обуздать самоуправство чехов, почему он ни разу не ответил на обращения к нему главнокомандующего Каппеля, который умолял его предоставить распоряжаться на железной дороге нашему министру путей сообщения, причем заверял, что от этого не произойдет ни сокращения, ни задержки в движении чехов. А самое главное, чего до сих пор ни разу не сказал генерал Жанэн — это мог ли и хотел ли он предотвратить предательство чехами адмирала Колчака на расстрел и по какому праву он предоставил чехам свободу распорядиться Колчаком как пленником, тогда как добровольно он отдался им лишь под охрану. На этот счет мы имеем лишь косвенное указание у Гинса, который на странице 497 т. II передает со слов чиновника для поручений Язвицкого, командированного на ст. Иркутск для переговоров с союзниками, такую фразу генерала Жанэна: «Мы психологически не можем принять на себя ответственность за безопасность следования адмирала. После того как я предлагал ему передать золото на мою личную ответственность и он отказал мне в доверии, я ничего уже не могу сделать»[9].

Вот чудовищная психология, где жизнь человека, да еще возглавителя союзного, на протяжении четверти века, правительства, сопоставляется с золотом. Если ты в свое время не доверил мне 657 миллионов золота, то я «психологически» не могу гарантировать твою жизнь. В таком случае естественно тоже «психологически» допускать, что генерал Жанэн разделял взгляд подчиненных ему чехов, что Колчака надлежало предать народному суду. Но по какому праву он и чехи брали на себя такое решение? Скажут ли когда-нибудь об этом генералы Жанэн и Сыровой? Едва ли.

Между прочим, в «Monde slave», 24/XII, стр. 239, Жанэн объясняет, что он не мог посылать на убой чехов для спасения Колчака. Оправдание более чем странное, так как никто на чехов не покушался, как и на Колчака. В Иркутске силы революционеров были так ничтожны, что им и в голову не могло бы прийти вступать в бой с чехами. К тому же был очень простой способ обезопасить Колчака: очистить при его проезде станцию от посторонних и пропустить поезд без остановки.

Что же касается до бесчинств, творившихся чехами на железной дороге, то ни Жанэн, ни Сыровой не могут отговариваться неведением. Сидя в глубоком тылу в Иркутске, хотя им следовало бы быть ближе к задним эшелонам, они могли не вполне ясно представлять себе, что делалось там, где люди соприкасались с большевиками. Однако у них имелись в бесконечном числе телеграммы Колчака, Каппеля, министра путей сообщения и другие сведения, не доверять которым у них не было основания.

Вот, например, что телеграфировал генералу Жанэну полковник Сыробоярский 14 января 1920 года (Гинс, стр. 502): «Ваше превосходительство, ваш преждевременный спешный отъезд в тыл возглавляемых вами частей лишил вас возможности быть непосредственным свидетелем и беспристрастным судьей всех ужасных преступлений, проводимых вашими подчиненными. Сведения, поступающие к вам из источников явно тенденциозного свойства, не могли дать истинной картины всего происходящего. Лучший судья человечества — время — даст будущей истории фактические данные о роли возглавляемых вами чехов в переживаемые тяжкие дни России... Об издевательствах и оскорблениях, нанесенных чехами главе и представителю русской армии, адмиралу Колчаку, говорить не приходится, так как неожиданная перемена в поддержке неформально признанной вами всероссийской власти вызывает сомнение в чистосердечности прежних отношений».

А вот для усугубления картины выдержка из письма, адресованного генералу Сыровому, начальнику чешских войск, тоже находившемуся далеко от фронта (Гинс, т.II, стр. 507): «...Я приведу только один факт, где Вы были главным участником предательства, и его одного будет достаточно для характеристики Иуды славянства, вашей характеристики, генерал Сыровой. 9 января сего года от нашего польского командования, с ведома представителей иностранных держав, всецело присоединившихся к нашей телеграмме, было передано следующее: Пятая польская дивизия, измученная непрерывными боями с красными, дезорганизованная беспримерно трудным передвижением по железной дороге, лишенной воды, угля и дров, находящаяся на краю гибели, во имя гуманности и человечности, просит Вас о пропуске на восток пяти наших эшелонов (из числа 56) с семьями воинов: женщинами, детьми, ранеными, больными, обязуясь предоставить в Ваше распоряжение все остальные паровозы, двигаться дальше боевым порядком в арьергарде, защищая, как и раньше, Ваш тыл. После долгого пятичасового томительного перерыва, мы получили, генерал, Ваш ответ, ответ нашего доблестного брата-славянина: «Удивляюсь тону вашей телеграммы. Согласно последнему приказанию генерала Жанэна, вы обязаны идти последними. Ни один польский эшелон не может быть мною пропущен на восток. Только после ухода последнего чешского эшелона со ст. Клюквенная вы можете двинуться вперед. Дальнейшие переговоры по сему вопросу и просьбы считаю законченными; ибо вопрос исчерпан».

Так звучал ответ Ваш, генерал, добивший нашу многострадальную дивизию.

Я требую от Вас, генерал, ответа только за наших женщин и детей, преданных вами в публичные дома и общественное пользование «товарищей», оставляя в стороне факты выдачи на ст. Тулуне, Зиме, Половине и Иркутске русских офицеров на моих глазах, дружественно переданных по соглашению с вами, для расстрела, в руки товарищей совдепско-эсеровской России... Но за всех их, замученных и расстрелянных, несомненно потребуют ответа мои братья-славяне, русские и Великая Славянская Россия. Я же лично, генерал, требую от Вас ответа хотя бы только за нас, поляков. Больше, генерал, я не могу и не желаю говорить с Вами — довольно слов. Не я, а беспристрастная история соберет все факты и заклеймит позорным клеймом, клеймом предателя, Ваши деяния. Я же лично, как поляк, офицер и славянин, обращаюсь к Вам: к барьеру, генерал. Пусть дух славянства решит наш спор, иначе, генерал, я называю Вас трусом и подлецом, достойным быть убитым в спину. Капитан польских войск в Сибири Ясинский-Стахурек. 5 февраля 1920 года».

Сыровой на это письмо ничего не ответил. В Харбине он получил от генерала Жанэна орден Почетного легиона за успешную эвакуацию. Этот орден и «успешная» эвакуация были куплены потоками русской крови, пролитой без надобности, только потому, что чехи и их начальники впали в панику до такой степени, что забыли, что они не одни должны были пользоваться нашей русской железной дорогой. Сейчас эта страница истории перевернута, но не закрыта навсегда.

Конец Белой борьбы в Сибири. Причины ее неуспеха

В январе 1920 года с отъездом из Иркутска совета министров и с почти одновременным переходом адмирала на положение чешского пленника закончилась фактически и юридически агония власти Верховного Правителя, начавшаяся еще под Курганом после неуспеха казаков и ускоренная затем легкомыслием Сахарова, взявшегося удерживать Омск, равно нерешительностью самого адмирала, не сумевшего определить свое место ни при армии, ни при своем правительстве и оставшегося в конце концов буквально между небом и землею.

Золотой запас перешел к большевикам. От прежнего совокупного могущества правительства адмирала Колчака оставалась одна армия, которая, разделившись на две колонны, стихийно двигалась на восток, не зная ничего из того, что происходило в Иркутске. 2-я армия шла по дорогам к северу от железнодорожной магистрали, 3-я к югу; 1-я армия как-то распылилась.

Памятуя красноярский опыт, Каппель принял меры, чтобы 2-я армия по возможности не встречалась с красными, и поэтому вскоре после Красноярска свернул с дороги и пошел по реке Кан. Получился небывалый в военной истории 110-верстный переход по льду реки, куда зимою ни ворон не залетает, ни волк не забегает, кругом сплошная непроходимая тайга. Мороз был до 35 градусов. Одно время мы попали в критическое положение, когда в конце пути наткнулись на горячий источник, бежавший поверх льда и обращавший его в кашу. Вереницы саней сгрудились у этого препятствия, так как лошади по размокшему льду не вытягивали, а обойти его не было возможности из-за отвесных берегов. Боялись, что лед рухнет под тяжестью такого количества саней и лошадей, но все обошлось благополучно, пробрались поодиночке, вылезая из саней. Промокшие валенки немедленно покрывались ледяной корой. Чтобы избегнуть воспаления легких, последние за рекою 10 верст пришлось идти пешком в пудовых валенках. На этом переходе Каппель схватил рожистое воспаление ноги и затем легких и вскоре скончался. Умерших во время перехода тифозных складывали прямо на лед и ехали дальше. Сколько их было, никто не знает, да этим и не интересовались, к смертям привыкли.

Этот легендарный Ледяной Сибирский поход сравнивают обычно с Ледяным походом Корнилова и даже считают его более трудным. Надо правду сказать, что такое сравнение, хотя и лестное для нас, шедших по Кану, совсем неправильно. Наше положение было неизмеримо легче корниловского, потому что мы не имели перед собою противника, нам не приходилось «пробиваться», а это коренным образом изменяло дело. Затем яркое солнце, полное безветрие позволяли легко переносить мороз, да и одеты, все без исключения, были в валенки и полушубки, никто, кроме того, не шел пешком. У Корнилова было совсем иное положение, и нам не приходится равняться на его Ледяной поход.

У станции Зима мы столкнулись с красным отрядом, который, к счастью для нас, был атакован с тыла чехами и частью перебит, частью взят в плен. Грустно было впервые проезжать мимо валявшихся трупов своих же русских людей (конечно, уже до белья раздетых, на этот счет исключения не было) и смотреть на испуганно выглядывавших из-за ворот деревни жителей, видевших в первый раз гражданскую войну и ничего в ней не понимавших.

До Иркутска добрались благополучно. Здесь узнали, что адмирал был накануне расстрелян. Этим отпадал главнейший мотив, чтобы атаковать город. Чехи, как в свое время было с генералом Сычевым, предупредили, что они не допустят обстрела Иркутска со станции Иннокентьевской, где мы находились. Это обстоятельство не играло большой роли, так как в Иркутске красных почти не было — они ушли накануне — и город можно было взять с любой стороны, но на совещании начальников начальник Воткинской дивизии, генерал Молчанов, заявил: «Войти в город мы, разумеется, войдем, а вот выйдем ли из него, большой вопрос, начнется погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом». Это мнение было решающим, и в ночь с 7 на 8 февраля обошли город с юго-западной стороны. Красные послали вдогонку несколько артиллерийских выстрелов, и тем дело кончилось. В конце февраля без приключений добрались до Забайкалья и наконец вздохнули спокойно — теперь между нами и красными стояли японцы.

В Забайкалье собралось около 12 тысяч человек, не считая жен и детей. Это все, что осталось от когда-то хотя и не грозной, но многочисленной 800-тысячной армии. Так сумел адмирал Колчак растратить доставшееся ему богатое имущество, без славы; без почестей и без ратных подвигов.

Попытки возродить армию кончились ничем. Мы продержались в Забайкалье ровно до тех пор, пока там оставались японцы, которых красные не осмеливались атаковать. Как только ушли японцы, так и наши войска отступили в Маньчжурию, были там разоружены китайцами и невооруженными перевезены в Приморскую область. В конце 1921 года генерал Дитерихс, возглавивший армию, пробовал восстановить сопротивление красным, двигавшимся от Благовещенска, но безуспешно. Его небольшой армии пришлось сначала эвакуироваться в Корею, потом распылиться по разным китайским городам, ища заработков[10].

С эвакуацией в Китай был закончен последний этап Сибирской борьбы, когда-то, четыре года назад, начатой так успешно и сулившей так много. Возглавленное 18 ноября 1918 года адмиралом Колчаком дело потерпело полное крушение. Это не дает еще оснований, чтобы история вынесла ему обвинительный приговор. Он делал все, что было в его силах и умении, а за свои ошибки жестоко расплатился мученической кончиной. Но несомненно, история отметит роковую для Колчака и России случайность, что адмирал оказался в Омске в тот самый момент, когда Директория доживала свои последние дни и сам собою народился вопрос о единовластии. Нашелся ли бы тогда не только в Омске, но в России человек, который не указал бы на Колчака как на как бы судьбой предназначенного диктатора? Тогда в Омске власть должна была достаться ему, как законная дань его славе по командованию флотом в Балтийском и Черном морях. Впоследствии другим, а может быть и самому Колчаку, стало ясно, что из всех возможных тогда кандидатов он был, по характеру и по его неподготовленности к военному и государственному управлению, наименее пригодным для носителя верховной власти. Но таков был перст судьбы.

Однако, разбираясь в неудачах адмирала Колчака, нельзя не заметить и не подчеркнуть, что он был не один из числа потерпевших крушение. Мы проиграли Белую борьбу на всех румбах — Северном, Южном, Западном и Восточном. Это уже не случайность, не перст судьбы, а определенное указание на то, что были какие-то общие причины, не позволившие нам выйти победителями. Некоторые из этих причин лежали вне нашей воли, другие, к сожалению, зависели от нас самих.

Первой по важности и хронологически было то, что Германия неожиданно капитулировала, когда наше движение было еще только в зародыше. Случись это хотя бы на полгода позднее, союзники помогли бы нам в Сибири серьезно, да и чехи не ушли бы с фронта.

Вторая причина, тоже связанная с Германией, заключалась в нашей твердости обязательствам, когда-то на себя принятым. Не только Временное правительство, как преемник царской власти, ни разу не помыслило о сепаратном мире, но и генералы Алексеев и Деникин с их Добровольческой армией продолжали считать себя в войне с немцами. Между тем они ни в коем случае не могли рассматривать себя как преемников Временного правительства и тем менее царской власти. Как власть, притом на очень ограниченном пространстве, они народились сами по себе и должны были не разбрасываясь думать только о свержении большевиков, ставить себе лишь одну эту цель, не задаваясь раньше срока великодержавностью. В таком аспекте и коль скоро союзники жаждали восстановления русско-германского фронта, ничто не мешало Алексееву и Деникину вместо ожидания подаяний поставить союзникам определенные требования о помощи. При неудовлетворении их оставить за собою свободу действий и соединить свои усилия со Скоропадским. Отвергая союз с этим последним и будируя против Краснова, Добровольческая армия все же ничего не выиграла перед союзниками, а в общерусском деле проиграла, так, побудила немцев более настойчиво поддерживать большевиков, всячески противодействуя добровольцам, а затем и Сибирскому правительству.

В той же твердости своим обещаниям лежал страх адмирала Колчака, когда он, боясь связать себя словом на будущее, уклончиво телеграфировал в Париж о согласии на самоопределение Литвы, Латвии и Эстонии, а на предложение генералов Юденича и Маннергейма о помощи стотысячной финской армии в обмен на признание независимости Финляндии очень сухо ответил, что этот вопрос подлежит решению Учредительного собрания. На горе нам, Колчак умел ставить себе политические цели, но лишен был чувства осязания политических возможностей данной минуты, жил вне времени и пространства, как бы сидел в своей адмиральской каюте и строил планы, не считаясь с тем, что в это время происходит на палубе и в море.

Наивно было думать, что финляндцы пошлют свою армию для отвоевания для нас Петрограда, а затем спокойно будут дожидаться, к чему их приговорит наше будущее Учредительное собрание.

Как-то в Новониколаевске после доклада, в частном разговоре, я спросил адмирала, почему он в свое время не ответил более определенно Клемансо о судьбе прибалтийских государств. Колчак немедленно запылал, «заштормовал», как там говорили, и, повышая голос, сказал: «Я не мог поступиться завоеваниями Петра Великого». При охватившем его волнении и при бесполезности пререканий, я не мог уже ответить ему, что он ни в какой мере не является наследником Петра Великого. Подобного рода аберрация мыслей наших бывших вождей и повела к тому, что прибалтийские государства все равно стали независимыми, но зато Россия перестала существовать, превратившись в нечто бесформенное под титлом триэсерии.

Самая же главная причина наших белых неуспехов лежала, несомненно, в том, что мужик и серая солдатская шинель оказались не на нашей стороне. Солдат — потому что мы, как дятел, неустанно твердили о своем желании продолжать войну с немцами, между тем как солдат только потому и к революции примкнул, что не желал больше воевать и рвался с фронта. Мужик — вследствие того, что мы не сумели привлечь его на свою сторону. Все из-за той же боязни связать себя обещаниями и веруя в Учредительное собрание, мы не только не давали мужику синицу в руки, но и журавля в небе посулить опасались, а думали растрогать его призывами к «единой-неделимой» и звали идти на свержение «захватчиков власти» — большевиков. Между тем в глазах крестьянина эти захватчики были не хуже, а лучше предыдущих тоже захватчиков — Временного правительства. Большевики войну кончили и предложили брать чужие земли где, кто и сколько хочет.

Отдать справедливость, мужицкая психология после отречения царя оказалась жизненнее нашей интеллигентской. Мужик сразу посчитал власть Временного правительства за ноль, а мы долго не замечали, что после 3 марта 1917 года у нас вообще никакой власти не было, а значит, не могло быть и ее преемственности. Алексееву и Деникину и надо было прямо начинать от пустого места, не оглядываясь на предшествующие договоры.

Само собою разумеется, что все эти причины, даже вместе взятые, не оказались бы для нас роковыми, если бы военные операции в Сибири были проведены по-другому; для этого так много возможностей было до тех пор, пока управление армией не очутилось в совершенно неумелых руках Лебедева и К°. В этом заключается отрицательная поучительность всех перипетий сибирской борьбы, и смысл в том, чтобы почаще на нее оглядываться и уразуметь, отчего там ничего не удалось совершить, несмотря на благие порывы и намерения.

Всякий прочитавший эту книгу, вероятно, задаст себе вопрос, почему в начале я так восторженно отношусь к адмиралу Колчаку, а в дальнейшем изложении, и особенно в конце, не обинуясь, безоговорочно признаю его одним из главных виновников Сибирской катастрофы.

Ответ очень простой. В начале я говорю о Колчаке как о выдающемся моряке и о его благородном рыцарском характере. В порядке изложения его деятельность, как государственного человека, взвалившего на свои плечи огромное дело, которое оказалось ему не по силам и которое он бессознательно погубил. Сам он этого не видел, иначе по благородству своего характера, наверно, или за него не взялся бы, или, взявшись, отстранился бы вовремя. Но России не легче от того, что он не сознал своего бессилия, и это должно быть ясно и точно отмечено в истории, чтобы на будущее время другие действовали осмотрительнее и не уповали на чудеса, которых Колчак и Лебедев с Сахаровым и Ивановым-Риновым все время ожидали, как проигравшиеся игроки. Что толку от одних благородных порывов. Государственные интересы всегда требуют реальных и положительных результатов, а не идеологических побуждений.

Несомненно, не один Колчак повинен в случившемся в Сибири. Ответственность должны с ним разделять все его министры и особенно старшие генералы царской службы. Они обязаны были указать адмиралу на его непростительные, чудовищные ошибки по руководству армией и подать ему коллективный мотивированный совет уйти от дела, которое он вести не может. Тогда могло бы не быть ни сибирской катастрофы, ни личной трагедии адмирала Колчака.

[1] Принято считать, что требование исполнения гимна после 3 марта 1917 г. есть признак махровой реакционности. Забывают при этом, что в этих случаях гимн, не заключая в себе никакого словесного содержания, сохраняет за собой духовное значение, как напоминание о днях славы и величия России и как противовес Интернационалу или хотя бы «Марсельезе», которую с первых дней нашей революции начали исполнять вместо народного гимна.

[2] Сам адмирал был горячий сторонник установления единоличной всероссийской власти. С этой мыслью он носился еще до избрания Директории и предлагал ее на обсуждение некоторым лицам во Владивостоке, выдвигая как кандидата генерала Хорвата. Непонятно, почему он не вспомнил об этой кандидатуре, когда в Омске вопрос был поставлен реально.

[3] Тот самый, что арестовывал Директорию и был произведен Колчаком в генералы.

[4] Всю эту сцену я передаю со слов очевидца ее в кабинете адмирала Колчака. По непонятным для меня причинам он просил фамилию его не называть в печати.

[5] В это самое время чехи, как правило, ехали по четыре человека в теплушке с таким же количеством русских баб, а в некоторых теплушках были даже поставлены пианино — «от благодарного населения».

[6] С. П. Мельгунов (т. II, ч. III, стр. 81) неверно говорит, что Сахаров был освобожден подошедшим отрядом Каппеля. Ни такого отряда, ни самого Каппеля на ст. Тайга не было, да и освобождать Сахарова не было надобности — Пепеляев его немедленно отпустил, когда узнал, что Сахаров отчислен от должности. Пепеляев-министр взял обещание, что над Сахаровым будет наряжено следствие для предания суду.

[7] Журнал «Белое Дело» № 2.

[8] Мельгунов С. П. Трагедия адмирала Колчака. Т. II, ч. III. Белград, 1930. С. 552.

[9] Генералу Жанэну достаточно было бы объявить, что ни один чех не будет отправлен морем, если адмирала не доставят живым и невредимым в Забайкалье, и вопрос был бы разрешен не только «психологически», но и реально.

[10] Многие офицеры и солдаты поступили по найму в китайские войска и приняли участие в борьбе Мукденской армии против коммунистической армии юга. По этому поводу в Париже наша эмиграция немедленно разделилась на два лагеря. Одни возмущались, что русские воины обратили себя в ландскнехтов. Другие, искренно или притворяясь, утверждали, что их повлекло в китайские войска желание продолжать во что бы то ни стало воевать с коммунизмом, хотя бы и на китайской службе. Не правы были и те и другие. Порицатели упускали из вида, что найти кусок хлеба на востоке чрезвычайно трудно, так как на черной работе невозможно конкурировать с китайцами, кули которых довольствуются платой в 20-30 сантимов в день; а работа в виде личных услуг — шоферы, повара и т. п.— по традициям запрещена белым. Вот если бы те, что так горячо осуждали ландскнехтничество, предоставили бывшей русской армии визы и средства для переезда в Европу, то охотников подставлять лоб за китайцев не оказалось бы; отпал бы разговор и о продолжении борьбы хотя бы с китайскими коммунистами во имя идеи.