• Главная • Воспоминания •

Борьба на Востоке России и в Сибири

<Белая Гвардия. — М., 1997/2000. — № 1, 2, 3>

Среди множества источников по истории Белого Движения особое место занимают публикации воспоминаний самих участников военных действий. Редакция «Белой Гвардии» открывает постоянную рубрику «Воспоминания», в которой намерена представить неизвестные большинству читателей мемуары.

Одними из первых публикуются воспоминания бывшего командира 3-го отдельного Сибирского корпуса (1920 г.) генерал-майора В.М.Молчанова. Он описывает, в частности, процесс зарождения белых частей в Сибири от самых первых белоповстанческих ячеек (т. н. «Алпашской дружины», сформированной из восставших крестьян Вятской губернии). Особенность формирования доказывает, что крестьянство Урала оставалось отнюдь не безучастным или враждебным к Белому Движению, а нередко составляло кадры, основу будущих полков армии Верховного Правителя России адмирала А. В .Колчака. Примечательна здесь и роль местного крестьянского самоуправления — волостного схода, волостного исполнительного комитета. Интересна и оценка В. М. Молчановым взаимоотношений командиров и подчиненных. Известно, что части Сибирской армии, сформированные из добровольцев и белоповстанцев, отличались большей свободой, доверием во взаимоотношениях между офицерами и солдатами, нежели чем, например, полки, сформированные из мобилизованных.

Викторин Михайлович Молчанов родился 23 января 1886 г. в семье чиновника в г. Чистополе Казанской губернии. Учился в Елабужском реальном, а затем в Алексеевском военном училищах. После окончания последнего по 1-му разряду в 1906 г. был выпущен подпоручиком во 2-й Кавказский саперный батальон. В том же году был командирован в Шушинский район «для содействия гражданским властям» при подавлении беспорядков; 11 апреля 1908 г. его вновь командировали в состав Ленкоранского отряда. 23 августа того же года он был переведен во 2-й Восточно-Сибирский саперный батальон. 10 марта 1909 г. он уже командовал ротой, 11 августа 1910 г. был произведен в поручики и прикомандирован к 6-му Восточно-Сибирскому (позднее — Сибирскому) саперному батальону. После начала Великой войны убыл на фронт в 7-й Сибирский саперный батальон, где командовал ротой до назначения на должность командира 3-й отдельной инженерной роты 3-й Сибирской стрелковой дивизии. Участвовал в боях на р. Бзуре, затем — на Рижском фронте. Был награжден орденом Св. Георгия 4-й ст. Войну окончил в чине подполковника. В феврале 1918 г. был ранен и захвачен в плен немцами, но вскоре бежал и пробрался в Елабужский уезд. Здесь летом того же года В. М. Молчанов возглавил отряд крестьянской самообороны. Успехи отряда привели к тому, что он вырос до 9 тыс. чел. и В. М. Молчанов стал во главе всех вооруженных формирований уезда. Осенью под давлением красных отряд, сократившийся до 4 тыс. чел., получил приказ отходить на Уфу и впоследствие был переформирован в 32-й Прикамский стрелковый полк. Приказом Верховного Правителя адмирала А. В. Колчака «за отличия в делах против неприятеля» 20 января 1919 г. В. М. Молчанов был произведен в полковники с 23 декабря 1918 г. В тот же день он вступил во временное командование Ижевской отдельной стрелковой бригады 2-го Уфимского армейского корпуса. В начале августа 1919 г. бригада была развернута в дивизию, а Молчанов стал ее начальником. 20 апреля того же года он был произведен в генерал-майоры со старшинством с 6 марта.

Ижевская бригада, а затем дивизия с доблестью прошла всю боевую страду 1919 и 1920 гг., в том числе Сибирский Ледяной поход. В начале 1920 г. дивизия была сведена в полк, а В. М. Молчанов был назначен командиром 3-го стрелкового корпуса. Атаман Г. М. Семенов произвел его в генерал-лейтенанты, но этот последний чин В. М. Молчанов снял в Приморье. В ноябре 1921 г. он уже командовал отрядами белоповстанцев, занявших Хабаровск. С августа 1922 г. Молчанов командовал Поволжской ратью (или группой), входившей в состав Приамурской Земской рати генерала М. К. Дитерихса. После эвакуации из Приморья он уехал в США, где скончался в г. Сан-Франциско 10 января 1975 г.

Воспоминания В. М. Молчанова за несколько лет до его смерти были записаны на пленку в рамках проекта Центра славянских и восточноевропейских исследований Калифорнийского университета по сохранению данных о русской революции и эмиграции. Впервые воспоминания Молчанова были изданы в 1972 г. (Moltchanoff V. M. The Last White General: An Interview Conducted by B. Raymond. — Berkley, Univ. of California, 1972. — VII, 132 p.). Затем они печатались в журнале «Первопоходник» (Лос-Анжелес) в феврале-августе 1974 г. (№ 17, с. 35-42; № 18, с. 28-38; № 19, с. 22-31; № 20, с. 3-13). Мемуары В. М. Молчанова охватывают период его жизни с раннего детства до первых дней эмиграции в США. Они практически неизвестны ни историкам Гражданской войны, ни тем, кто ею интересуется. Именно это и повлияло на решение Редакции перепечатать их.

Публикация А. Дерябина.

Сравнительно много написано о борьбе с большевиками армий юга России, запада и севера, но очень мало в настоящее время трудов, освещающих борьбу Народной армии и армий Верховного Правителя адмирала Колчака на востоке России.

Мне кажется, причины этому следующие: 1) большинство офицеров Генерального штаба попали на юг России, так как там ранее других мест было поднято восстание; 2) интеллигентные силы оказались там же, как в ближайшем пункте к столицам и жизненным центрам России.

Поэтому я думаю, что мой труд не окажется лишним и поможет разобраться в той борьбе, которую вели на востоке России и в Сибири доблестные офицеры и солдаты.

Если на юге России были корниловцы, марковцы, дроздовцы, — то там не было таких частей, как ижевцы, воткинцы, михайловцы, состоявшие исключительно из рабочих, а также не было и таких, как уфимские башкиры и татары.

Меня Гражданская война выдвинула с поста начальника маленького отряда в одной из волостей Елабужского уезда Вятской губернии до командира 3-го отдельного стрелкового корпуса в Забайкалье, с чина капитана инженерных войск в 17-м г. до чина генерал-лейтенанта в 1920 г. Никаких талантов у меня не было, было лишь одно великое желание, горение бить большевиков и помочь моей Родине оправиться от тяжелой болезни.

Я был только строевым начальником и с 18-го года по 1 декабря 1922 года был непрерывно в боях, почему думаю, что и мои воспоминания могут быть интересными в кругу некоторых читателей. Никакими документами я не пользовался, буду писать только о том, что глаза мои видели вокруг меня. Если много будет личного, не посетуйте.

1. На германском фронте в революцию

Революция меня застала в должности командира инженерной роты 3-й Сибирской стрелковой дивизии. В мае месяце рота вынесла постановление обо мне как весьма храбром, мужественном командире, обладающем большими специальными знаниями, но «совершенно не современном офицере», а потому и не могущем оставаться на должности.

Мой начальник дивизии в начале революции генерал Триковский в это время получил 2-й Сибирский корпус и я обратился к нему с вопросом, нужно ли мне оставаться в армии или утекать. Этот старый вояка верил, что Россия одумается, армия восстановится и работы будет много для каждого, любящего Родину.

Я решил остаться и благодаря корпусному инженеру 6-го Сибирского корпуса полковнику Дельникову получил должность штаб-офицера для поручений и делопроизводства при корпусном инженере. В этой должности я и оставался до конца службы в армии.

Когда у власти стали большевики и в армии стали проводить выборное начало, то командир корпуса генерал Вязьмитинов выбран не был, а вместо него — коллегия из одного прапорщика и двух солдат.

Корпусный инженер вовремя уехал в Ставку по «делам службы», а оттуда на Дон. Фактически я остался за корпусного инженера и довольно часто приходилось докладывать командиру корпуса. Происходило это так: я входил в комнату-кабинет комкора, где возлежали и сидели «комкор» (трое, во главе был прапорщик Васильев) и спрашивал: «Кому докладывать по инженерной части? Кто из вас понимает что-либо?» И обыкновенно Васильев говорит: «Вы сами знаете, что нужно, ну и делайте, а мы подпишем».

В это время мой год демобилизовался и я готовился к отъезду из армии, но было получено распоряжение Искосола-12 и командующего армией генерала Парского, что я должен оставаться и проделать эвакуацию инженерного имущества в тыл.

Считая, что, спасая имущество, стоящее по расчету до 5 миллионов, я делаю это не для большевиков, а для России, я уговорил остаться со мной 1 чиновника и 5 солдат (писарей). В мое распоряжение было дано 1 легковая и 5 грузовых машин из армейского гаража и на станции Вольмар должен был ежедневно наряжаться поезд. Все это было лишь на бумаге — было получено всего лишь 8 вагонов, которые дошли только до Пскова.

Штаб корпуса стоял в г. Лемзаль. 17 февраля появились немецкие аэропланы и разбросали прокламации, в которых говорилось, чтобы солдаты бросали все и шли бы в тыл, так как они (немцы) поведут наступление.

Революционные солдаты честно выполнили приказ немцев и побежали. Мортирный дивизион оставил 2 батареи новеньких орудий, не взяв ни прицелов, ни замков, 18-го все уже ушло, пошел и я в сопровождении одного офицера, одного чиновника и пяти солдат.

20-го мы добрались до Вольмара, где был штаб корпуса. Начальник штаба Генерального штаба генерал Кржеминский сказал мне, что вечером штакор на поезде отправится в Псков и что мне следует тоже быть там, так как других перевозочных средств нет. На вопрос, где немцы, я получил ответ: «Точно неизвестно, но комкор-3 имеет сведения от Искосола-12, что немцы далее Вендена не пойдут».

Я решил так и сделать. Утомленные, мы добрались до вокзала и стали ждать поезда для штакора, но в 10 часов вечера дождались немцев. Я дремал в дамской комнате, когда услыхал крик «Halt!» на платформе и сейчас же увидел в окно немцев. По-видимому, спросонья я сломал стекло и выстрелил из карабина, вслед за чем в комнату влетела ручная граната. Я крикнул: «Бегите!» и сам бросился в уборную, но раздался взрыв и я почувствовал, как что-то меня сильно хлестнуло по ногам. За пазухой у меня была собачка, пробывшая со мной на фронте с декабря 1914 г., — она была убита, я ранен и контужен в обе ноги. Я все-таки выскочил из вокзала в тыл и побежал. По дороге ко мне присоединился мой денщик, не бросивший меня во все время революции. Немцы открыли стрельбу и бежали за нами. Мы подбежали к забору. Григорий Сыч — так было имя этого русского юнца, не боявшегося большевиков ни под каким соусом, — перепрыгнул забор и протянул мне руки, но в это время я ясно осознал невозможность сделать какое-либо усилие — валенки были полны крови, а главное — я не мог согнуть ног для прыжка. Я крикнул: «Беги, Гриша, я не могу, я ранен». Ко мне подбежали и взяли в плен.

Когда меня под руки подвели к офицеру, тот на чистом русском языке спросил:

 — Кто ты такой?

 — Будьте вежливы, я офицер.

 — Ваш чин до переворота?

 — Какого?

 — Последний чин при Императоре.

 — Капитан. Я ранен в ноги и прошу приказать меня перевязать.

 — Простите, я не знал, — и немедленно же позвал фельдшера, который наложил мне повязки. В это время лейтенант Вальтер говорил мне, что они, немцы-офицеры, не воюют против русского офицера-небольшевика, почему он сожалеет о случившемся со мной.

Этот лейтенант командовал ротой Егерского ударного батальона и его задачей было двигаться все время на подводах по железной дороге, другая же подошедшая рота должна была атаковать город Вольмар (в двух верстах от станции). Вот в эту-то роту меня и передал Вальтер. Там меня посадили на головную повозку с унтер-офицером, оказавшимся русским бароном (фамилию забыл), поместье которого было около Вольмара.

Я его спросил, знают ли они, где стоит штакор и имеют ли задачей захватить его. Он ответил, что наступление будет вестись к северу до Петрограда, поэтому захват всякой живой силы и материальной части будет проводиться в полной мере. Я удивился, что он говорит «немцы», как бы отгораживая себя от них. Он ответил мне, что он был и остался русским, что он надел форму немецкого солдата для того, чтобы не отличаться от других, что он и другие ведут немцев, чтобы спасти богатый край от разорения, но край этот никогда не может быть немецким...

По приезде в город, где уже были немцы, я видел по улицам много трупов русских солдат-большевиков. Стрельбы не было, по-видимому, прикалывали безоружных. Меня положили в частный дом, куда к утру набралось много офицеров, взятых в городе. У дверей — часовые-немцы. Утром я кое-как добился, чтобы меня перевязали и отправили в госпиталь.

Попал я в бывший русский госпиталь, где врачей не было, были лишь заведующий хозяйством — латыш и 2-3 сестры-латышки.

Числа 23 февраля госпиталь был принят немецкими врачами, и сразу стал порядок. Лечили меня упорно. Левая нога у меня вся посинела и раны не болели, так сильна была контузия. Врачи боялись, что придется ампутировать ногу, но мне ее все время массировали и, наконец, 1 марта ночью я проснулся от боли в ноге, попробовал согнуть ее и радостно позвал сестру; пришел дежурный врач, осмотрел и поздравил меня. 17-го числа я мог уже вставать и ходить, а 20 марта был в комендантском управлении на регистрации. Там узнал, что начальник 136-й пехотной дивизии со штабом находится здесь до отправления в лагерь в Германию. Я нашел генерала (фамилии не помню) со штабом, поговорил с ними и решил не присоединяться к ним, а искать других путей. В Германию я не хотел, мой мозг работал в направлении Дона, Оренбурга, Забайкалья, где по газетам (немецким) идет борьба с большевиками.

Доктор мне сказал, что до 1 апреля он меня из госпиталя не выпустит и не позволит куда-либо отправить, а там я и сам смогу найти дорогу куда надо со здоровыми ногами. Я понял его. Кроме того, он сказал мне, что адъютант коменданта лейтенант Риу — друг русских офицеров, чтобы я познакомился с ним и просил бы его отправить меня, как демобилизованного, на родину. Адъютант очень долго говорил мне, что ничего не может сделать, так как центр требует отправить всех русских офицеров в тыл и что скоро с большевиками начнется обмен и им нужны цифры. Наше знакомство все же продолжалось и я понял, что надо только раздобыть его подпись «Риу», что я и проделал, взяв потихоньку бланки с его стола, и через несколько дней у меня был готов пропуск в Псков и разрешение проехать по железной дороге.

Я благополучно доехал до Пскова, жутко лишь было, когда офицер проверял документы. Во Пскове я знал, что надо выходить из вагона не на перрон, а на обратную сторону, где около наших интендантских складов, охраняемых немцами, искать русских мужиков, с которыми и сговориться относительно переправы через границу. У меня в кармане было около 100 рублей керенками и царскими. Мужики просили 100 и больше. Наконец, я уговорил одного за 80 рублей. Сел на телегу и поехали по шоссе. Проехали две немецких заставы, с одним орудием каждая, и свернули в лес и болото, так как последняя, третья, задерживает и отправляет обратно в Псков, где собирается партия для отправки поездом, чего я, конечно, боялся, имея на руках не особенно верные документы.

Ехали долго по кочкам, наконец, мужик сказал, что немцы не опасны и надо скорее выезжать на шоссе, так как большевики едущих не по шоссе обстреливают. Выехали на шоссе и скоро въехали в деревню, занятую красными. Вышел начальник-матрос и прежде всего:

 — Ваш документ, товарищ!

Я подал мой послужной список, он посмотрел и дал разрешение ехать дальше. Железнодорожная станция, штаб 1-го Кронштадтского пограничного полка. Иду к командиру полка в салон-вагон. Молодой, с Владимирской розеткой на груди. Объявляю, кто я и прошу денег и документы для дальнейшей поездки в тыл на место расформирования 6-го Сибирского корпуса. Долго не соглашается, но, наконец, выдает проходное свидетельство до Рыбинска (штаб 12-й армии).

С большим трудом добрался до Рыбинска, где получил проходное свидетельство до Камышлова, Пермской губернии и 500 рублей керенками. В Камышлове получил все причитающиеся мне деньги, около 2 тыс. руб. и с первым пароходом из Перми уехал в Елабугу, Вятской губернии к матери, куда прибыл в Страстную субботу.

2. В Вятской губернии

По приезде в Елабугу я стал искать что-либо антибольшевистское, главным образом, какую-либо организацию среди офицерства. Узнал, что офицеров несколько сот, но кадровых, как будто, ни одного. В январе и феврале город буквально был разгромлен прибывшим отрядом красногвардейцев, уничтоживших все, сколько-нибудь казавшееся интеллигентным или зажиточным. Пострадали купцы (Стареевы, Ушковы) и офицерство. Расстреливали, топили в р. Токме; погибло более 500 человек.

Все пряталось в городе, за исключением партии с.-р. — эти еще были во всех органах управления и все-таки как-то боролись с большевизмом. В с. Алпашах, в 40 верстах от Елабуги, мой старший брат был мировым судьей. В студенческие годы он занимался революцией и отсидел в тюрьме. Я знал, что он пользуется большой популярностью среди общественности (он был гласным [46] уездной и губернской земских управ) и я рассчитывал узнать многое от него. Я не ошибся.

Через него я познакомился с лидером с.-р., очень умным человеком, а этот посоветовал мне прежде всего завязать связи с военкомом, дабы не быть притянутым на службу в Красную армию.

Комиссаром был бывший сельский учитель и штабс-капитан, помощником его — матрос Балтфлота, с.-р. Оба они пользовались порядочной репутацией, так как разгромили красногвардейцев и явились спасителями города.

Вскоре меня потребовали в управление военкома, где я заполнил длинный опросный лист, а через несколько дней получил запрос от военкома, имею ли я что-либо против назначения моего «инженером левого крыла 5-й армии».

Я ответил, что раны мои еще не зажили достаточно и представил медицинское свидетельство, а также просил о назначении комиссии об освобождении меня вовсе от службы.

Через некоторое время я свиделся с матросом, помощником военкома; он мне сказал, что меня призовут на следующей неделе обязательно, а может случиться и завтра, почему он советует мне немедленно уехать в уезд и скрываться. Дал несколько адресов. На другой день утром я уехал к брату.

В с. Алпашах обстановка была такова, что все должности и учреждения волости носили названия по-большевистски, но и только. Ни в селе, ни в волости ничего коммунистического не было. Все крестьяне жили ожиданием Дутова или кого-либо, кто избавил бы их от притязаний большевика-города.

У меня установилась связь с солдатами-фронтовиками. Они охотно вспоминали прошлое и задумывались над будущим. В это время Казань была занята белыми, Ижевск вел славную борьбу с большевиками, сбросив их иго в самом городе. Воткинцы присоединились к ним, образовав единый фронт Ижевско-Воткинской армии. Красные, обеспокоенные создавшимся положением, решили произвести мобилизацию, призвав в первую голову всех бывших на фронте.

Фронтовики решили не идти. Я убедил их подчиниться приказу, указывая, что сейчас они нуль, а вот когда у них в руках будут винтовки, тогда они и могут говорить. То же я советовал и офицерам, правда, очень немногим, бывшим в округе.

В село примерно в 2-3 недели раз приходил продовольственный отряд для сбора хлеба, но в этом богатом районе им доставалось очень мало, так как крестьяне, главным образом вотяки, прятали умело, а доносчиков среди них почти не было. При подходе таких отрядов я из села скрывался, преимущественно к татарам, где было достаточно сказать, что я брат Ал. Михайловича, как для меня открывались любые двери.

В связи с шевелением в районе Уфы крестьяне глухо волновались. Как это ни странно, самыми нетерпеливыми были старики, которые открыто говорили, что надо бить большевиков. Много говорили со мной, я советовал им выждать, сговориться с соседними волостями — Можчинской и Вардягинской, тем более, что железная дорога Казань-Сарапул проходила по первой и по ней оперировали красные войска против Ижевска. Я находил, что без этой волости начинать не следует, так как тогда будет два фронта.

В Можче я говорил с несколькими лицами, был в Сючинском стекольном заводе у управляющего г. Блинова и вынес вполне определенное впечатление — без Можчи ничего не сделать. Взволновавшаяся Можча займет красных, может быть, не даст заводу встать на их сторону и только тогда мы поможем Ижевску.

Везде мне говорили, что оружие найдется и я был уверен хотя бы в двух-трех сотнях винтовок; патроны уже давно понемногу скупались у красноармейцев. Во время моего пребывания в Сючинске я от ревкома узнал, что Казань пала.

С большим трудом я добрался обратно в Алпаши, так как всюду подняли головы немногие коммунисты, производили обыски, аресты.

Приехал я в село вечером, лег спать, а в 11 час. ночи меня разбудили и попросили на сходку, также и брата. Собравшийся волостной сход решил начать борьбу с большевиками. Меня назначили начальником всех войск, а брата — волостным казначеем, он же должен был взять на себя обязанности всех существовавших судов. Тут же ему в карманы насовали около 17 тыс. руб. царскими и керенками. Гражданская власть останется за Волостным исполнительным комитетом.

Сход решил выплачивать ежедневно мне — 40 руб., конному — 20 руб. и пешему — 10 руб. Решено образовать дружину в 200 чел. — 2 роты по 80 человек и 1 эскадрон в 40 чел. конных.

Выяснив, что ничего изменить уже нельзя, я отдал распоряжение на утро все оружие зарегистрировать у военкома, оставленного мною при исполнении обязанностей на первое время; военком был очень смышленый писарь бывшего управления воинского начальника. Он меня спросил, какие же его обязанности. Я ответил: «Воинского начальника», что он до конца и выполнял блестяще. Все списки всегда были в полном порядке, сразу же до одного человека можно было узнать, сколько призовется такого-то года, все отсутствующие, больные и т.д. были на учете. Работал он днем и ночью.

3. Алпашская дружина

Уже на другой день в полдень выяснилось, что винтовок в волости всего лишь 6, несколько шашек, 2 револьвера и больше ничего... Я же в душе рассчитывал даже на пулемет Люиса, про который мне под секретом говорили, но оказалась лишь обойма. Людей явились сотни и я выбрал из них дружину полностью. Назначил командиров рот и эскадрона. Эскадрон пополнили почти исключительно татары — рослые, красивые молодцы на великолепных конях. Приказал остальным вооружиться дробовиками, сноповыми вилами. Отдал распоряжения относительно сбора по тревоге, наряда тарантасов, охраны села и деревень.

В несколько дней установилась такая охрана волости и разведка противника, что только надо было даваться диву. Если кто-либо за 10 верст от меня чихнул бы не по правилам, я знал бы об этом не больше, чем через полчаса.

Казалось, что все, населяющие волость, собираются воевать с большевиками; мальчишки босоногие шныряли по всем дорогам, представляя из себя армию разведчиков какого-нибудь «Парфеныча». Я побывал почти во всех деревнях волости и видел такую охрану, что больше никогда мне не приходилось видеть. Коммунисты до того были ненавистны, что каждый день я узнавал — такой-то убит, такого-то поколотили так, что не выживет. Я пытался все это ввести в более или менее законные рамки, но всегда получал ответ: «Сейчас, пока война не кончена, правит народ, он наказывает, он и милует, начальники пока тоже служат нам, так как другим мы сейчас не поверим» и т. п.

Стало известно, что большевиков где-то потрепали под Уфой и им выход только в нашу сторону (ближайший). Пошла разведка до самой Камы и скоро было сообщено, что отряд в 2 роты с 4 пулеметами двигается к нашей волости. Комиссар этого отряда выехал вперед и, ничего не предполагая, прикатил прямо в Алпаши, с ним была женщина. На протяжении 70-80 верст никто не выдал, а всюду подобострастно ему старались угодить и гнали лошадей во всю. У комиссара взяли револьвер и 8 тыс. [руб.] денег. После допроса расстреляли, а женщину, по моему настоянию, пока арестовали при волости. Ночью часовой пытался ее изнасиловать. Утром, по выяснении, я настоял, что часовой должен быть расстрелян. Исполком долго протестовал, но в конце концов я и брат убедили их, что правое дело нельзя творить грязными руками.

Виновного повели на расстрел и только в самую последнюю минуту я приостановил казнь и объявил, что я его помилую, если все поклянутся мне, что впредь будут выполнять мои требования как в былое старое время солдат исполнял приказания начальника.

Забурлили мужички, я ушел и через час мне принесли постановление, что вся власть в волости, как военная, так и гражданская, принадлежит мне, на время войны все выборные должности отменяются, сходы собираются только по моему приказанию. Я утвердил это постановление, оставив председателя комитета волостным старостой, а комитет упразднил.

Брата своего я назначил помощником волостного старосты и казначеем. Назначил контрольную комиссию под председательством доктора N. и двух крестьян.

В этот же день вечером вышеуказанный отряд красных остановился на ночлег в 7 верстах от села, около хутора.

Я решил их атаковать, на рассвете, но все мои дружинники настаивали на ночном бое. Доводы: нет оружия, все места, входы и выходы нам известны, а утром, дескать, они нас перестреляют. После некоторого колебания я согласился и назначил атаку в 9 час. вечера. Мы могли передвигаться всем отрядом по 12-15 верст в час, так как каждая пара людей ехала на парном тарантасе, запряженном прекрасными лошадьми.

Место остановки красных каждому из нас было известно точно и я распорядился так: дорогу вперед закрывают 6 винтовок и 30 человек конницы, у которых к этому времени было около 20 револьверов и у всех — отточенные шашки. Красные остановились в лощине у ручья, склон западный (наш) был покрыт лесом и кустарником. Вот с этого-то склона должны были атаковать главные силы (150 чел. пехоты) с дедовскими дробовиками, вилами, топорами и одной ручной гранатой. Наш расчет был такой: красные не могут броситься назад, так как оттуда они бегут, на восток — открытое поле (сжатая рожь), где две деревни уже выставили охранение и обещали переловить всех. Впереди же у нас 6 винтовок и прекрасная конница. В 8 час. 30 мин. все должны быть на местах. Ровно в 9 час. сигналом для атаки послужит артиллерийский выстрел (граната). Я был с главными силами. Атака произошла как по писаному. Граната была брошена в группу у костра и небо разверзлось от страшного грохота и крика «ура». Красные не стреляли, а бросились удирать, да едва ли они и поняли что-либо. Дальше всякое управление боем вышло из моих рук, так как и мой штаб бросился вперед и кого-то бил. Я боялся лишь одного — как бы раньше времени не начала стрелять засада. Но фельдфебель 3. был испытанный солдат и начал бой вовремя — как только к нему стали подбегать красные, он открыл стрельбу и уложил 11 человек. Конница, конечно, за темнотой многого сделать не могла, хотя и оставалась вблизи боя до утра.

Наши потери — двое раненых собственными ружьями, которые при выстреле разорвались, один — тяжело в шею. У противника убито 18 человек, ранено 31, в плен взято 22, винтовок 22, пулеметов 2, 1 кухня и много снаряжения. Куда делись винтовки, выяснить не мог, думаю, что деревни забрали и не отдали. Пленные же утром были отпущены, так как стало известно, что Елабуга занята белыми и бояться разглашения о нас уже не было причины.

Так закончился первый и последний бой дружины под моей командой. Я стал деятельно готовить дружину для нападения на линию железной дороги около Сючинского завода. Пытался достать оружие и помощь от Елабуги, но связи не было, так как между нами бродили шайки красных, которые отняли много времени и энергии.

В Елабуге чувствовалось отсутствие какого-либо управления. Я получал непрерывно приглашения от общественных деятелей приехать и возглавить управление войсками и городом. Одно письмо говорило, что жители не знают, кто ими управляет, так как каждый день все новые лица отдают разноречивые приказы и приказания.

Отряд силою 50 штыков был отправлен на соединение со мной с задачей получить от меня ориентировку. Не доезжая 5 верст, отряд повернул обратно, испугавшись чего-то неизвестного и только один верховой галопом прискакал ко мне и поведал о случившемся. От него многого я не узнал, а радостного — абсолютно ничего. И, тем не менее, я увидел, что если что-либо и возможно сделать, то все-таки из центра Елабуги. Простился с дружиной и поехал.

Начальником гарнизона был поручик С., который заявил, что он давно ждет меня, чтобы передать должность. На это я ему указал, что шагов к этому он не предпринимал. Узнал, что на правах Командующего войсками состоит капитан 2-го ранга Ф., который находится в Сарапуле. Если я хочу видеть его, то могу сегодня же идти на судне «Орел», что я и сделал, так как никаких других пароходов не ходило и местами по берегам были еще красные.

В Сарапуле увидеть капитана 2-го ранга Ф. не удалось. Меня принял начальник его Штаба кап. Озолин, который и дал мне предписание вступить в «командование сухопутными войсками района Соколки — Елабуга» и в должность «Начальника гарнизона г. Елабуги». Никаких указаний относительно формирований, гражданского управления, вопросов продовольствия и снабжения он не мог дать и добавил, что это дело всецело мое.

С невеселыми думами я отправился обратно. Я готов был снова уехать в Алпаши и вести мою дружину в Ижевск, для борьбы в рядах организованных рабочих. Решив подчиниться, я в первый день приезда отдал приказ о вступлении моем в должность. Знакомство с обстановкой привело меня в тихий ужас. Военное положение было таково, что если бы красные перешли в наступление хотя бы ротой, то удержать их было нечем — людей много, но организации никакой. Помощь со стороны флотилии выразилась в выдаче 10 пулеметов Кольта (взятых в большом количестве в Казани), но и только. Требования флотилии заключались в доставке провианта, продовольствия и... спирта. Офицеров оказалось — вступивших добровольцами и призванных моими предшественниками — 396. Я — единственный из кадровых. По специальностям — почти все пехотинцы (артиллеристов 8, сапер 1). Много было юристов по образованию, были математики. По чинам — 5 штабс-капитанов, примерно около 100 поручиков, а остальные прапорщики, не нюхавшие пороху.

Что же было из войск? Формировались 1-й и 2-й Елабужские пехотные полки. В 1-м полку имелся один батальон в 600 штыков, пулеметная команда — 6 пулеметов; 2-й полк — лишь офицеры; Чистопольский отряд поруч. Михайлова — 60 пеших и конных. Батарея — одно орудие без прицела. Громадный штаб гарнизона, громадная комендатура и контрразведка. Отпусков продовольствия не было ни от кого, жили на пожертвования деньгами и припасами, а оклады офицерам и солдатам были так высоки, что, не разбирая по чинам, я на первое время уменьшил вдвое, но я все-таки не знаю, по какому рангу получил за первый месяц 1300 рублей!

Первые дни по вступлении в должность я потратил на то, чтобы предотвратить неожиданное нападение красных: существующие части распределил по участкам, которые приказал оборудовать к обороне; установил телефонную связь с позицией. При слиянии Вятки и Камы находился отряд штабс-капитана Калашева силою около 500 штыков при 3-х пулеметах и 20 конных. Связь с этим подчиненным отрядом была только боевыми судами. Иногда по 2-3 суток об этом отряде не было никаких известий. Телеграфную связь — не помню, по какой причине — установить не удалось. Этот отряд оперировал в районе Мамадыка на Вятские Поляны — направление чрезвычайно важное, и если бы во главе этого отряда был человек с большим опытом, при наличии 500 штыков — исключительно добровольцев — можно было бы сделать очень много.

Находясь в Соколках, отряд являлся только лишь десантом с флотилии для прикрытия ее нахождения в Соколках. Я просил капитана 2-го ранга Феодосьева, как только они бросят Соколки, перевезти на пароходах отряд в Елабугу, но это не было сделано, и отряд, переправившись на левый берег Камы, опять-таки прикрывал флотилию уже от несуществующего здесь противника.

Начальник дивизиона боевых судов предложил мне перевезти отряд в Елабугу, когда тот находился против города, но было уже поздно, Елабуга была под угрозой с суши и с реки, почему я приказал отряду двигаться на Набережные Челны и прикрыть будущий пункт нашей переправы через Каму с юго-запада. Этот отряд присоединился ко мне в Набережных Челнах.

Работая с 8 утра до 12 — 2-х ночи, я быстро наладил оборону города; затем я занялся приведением в порядок войск. Приказал формировать только 1-й Елабужский полк, прекратив формирование 2-го. За месяц моего пребывания полк возрос до 2000 человек, но винтовок было лишь около 700, патронов примерно по 100 штук на винтовку; пулеметов недостаточно. Связи город не имел ни с одним городом. Прежде всего я установил связь с Ижевском, пользуясь правительственным проводом. Переговорили по прямому проводу с начальником штаба Ижевской армии и взаимно информировали друг друга. Мне обещано было еженедельно 500 винтовок в обмен на хлеб. К сожалению, я получил всего лишь 1500, так как пришлось уходить.

Исправив линию на Мензелинск — Бирск — Уфу — Самару, я донес в Самару о существовании сил при слиянии Вятки с Камой. Получил ответную телеграмму, где говорилось, что рады появлению наших сил на правом фланге, не указывая, где и какие силы находятся; утверждают меня в чине подполковника со дня выслуги (это явилось следствием их запроса о моем движении по службе), но не указывается, кому я подчинен: Подписана телеграмма двумя — «Галкин» и «Лебедев». Таким образом я нашел правительство, так как капитан 2-го ранга Феодосьев отрицал всякое правительство, кроме Монарха.

Ответ этот не мог удовлетворить меня, поэтому я снова настойчиво просил указать мне ближайшее войсковое соединение не ниже дивизии. Ответ получил из Уфы от Нач. Штаба 20-го пехотного Уфимского корпуса, что я с отрядом вхожу в состав дивизии, штаб которой в Бирске.

В первые дни моего пребывания в Елабуге вверх по Каме в Белую проходили эвакуированные пароходы из Казани. Это была армада! Одних пассажирских пароходов пришло в Елабугу 43, сколько буксирных — не помню. Часть, по приказанию кап. 2-го ранга Ф. была пропущена вверх, остальные я подверг осмотру на предмет задержания более свободных для эвакуации Елабуги. Ф. дал в мое распоряжение боевое судно, стоявшее на якоре вверх по течению, с приказом стрелять в те пароходы, которые двинутся без пропуска. Я со своими офицерами лично решил осмотреть несколько пароходов.

Громадный волжский пароход занимается одним офицером и пятью солдатами чехами, имущества никакого. Никого не пускают к себе, заявляя, что пароход числится за чешским штабом (по-видимому, хотели забрать в Чехию!). Другой пароход занимается командующим Чистопольской армии и его штабом. Находясь уже на пристани, я получил приказание этого командующего явиться к нему. Решил, конечно, идти. Прием в рубке 1-го класса. Командующий армией подполк. Лукашевич, бывший командир запасного полка в Елабуге. Познакомившись, я выразил удивление его приказанию, указав ему, что я уже имею законных начальников; но, если он действительно имеет армию, которую высадит здесь, чтобы бороться с большевиками, то я немедленно подчинюсь ему со своими частями, а так как я знаю, что у него никаких частей нет, то если он сойдет с парохода со своими офицерами и тем самым увеличит число бойцов-интеллигентов, то я передам ему мои должности и буду работать там, где он укажет. Во время разговора я ему указал, что у меня нет кадровых офицеров, а у него писарем генерал — здесь этот чин был бы крайне необходим в Гражданском Управлении, да, кроме того, необходимо вывести войска Елабуги для активных действий.

На все мои мольбы этот подполковник отвечал, что разумным офицерам здесь нечего делать, так как здесь эсеры и керенщина, и он с офицерами отправляется в Сибирь, где формируется настоящая Русская Армия. Я поблагодарил его за оценку и, уже возмущенный, сказал ему: «Вы отдали мне приказание и ничем не могли подкрепить его. Теперь я приказываю вам немедленно выстроить всех офицеров на верхней палубе и солдат на нижней, чтобы я мог разъяснить им положение и предложить желающим остаться здесь. Все выходы с парохода заняты моими людьми, так как я предвидел, что может случиться здесь. Посмотрите на боевой корабль, который уже давно встал против вас и по моему приказанию утопит пароход со всеми вами. Даю вам 5 минут времени».

Во всех коридорах уже стояли верные мне люди, и фактически пароход был в моих руках. Из офицеров никто не пожелал остаться, передал мне Лукашевич. Я же лично им ничего не говорил, так как предвидел исход. Приказал коменданту пристани отвести всем офицерам по одному месту в 1-м и 2-м классах, свободные места заполнить такими же путешественниками с других пароходов.

Этот пароход был отправлен в первую очередь и о случившемся я телеграфировал своему начальству, думая, что этот караван офицеров будет задержан в Бирске или Уфе. Как оказалось, никто на это не обратил внимания, так как это не было из ряда вон выходящим случаем.

Вот в таких условиях приходилось работать. После падения Казани офицерство перестало верить в возможность, при существующем правительстве, что-либо сделать и удирало туда, где, по слухам, было лучше. Слишком много вынесли обид, огорчений при правительствах демократических (с.-р.). Так думало большинство офицерства и, мне кажется, никто не сможет упрекнуть его за это. Не слабые уходили в тыл, а во многих случаях, убежденные, что они делают наилучшее. Ведь у нас на востоке России не было авторитетных лиц, могущих дать исчерпывающее разъяснение событий, которым бы поверили. Мы и ими были бедны — у нас не было Алексеева, Корнилова, Деникина. У нас появились свои «звездочки», никому неизвестные: подполковник Каппель, капитан Степанов, герои Казани. Таким же случайным был и я — не было авторитета, не было знаний, не было стажа. Все распоряжения мои были с горячим желанием сделать хорошее, но очень часто через некоторое время их приходилось заменять новыми, иногда еще худшими. Страдало население, страдали и войска.

Во главе гражданского управления сперва никого не было, а потом прибыл Уполномоченный Правительства, инженер, бывший член С. С. и Р. Д. в Петрограде, а впоследствии личный секретарь Председателя Директории Авксентьева (фамилии не помню). Желания работать у него было много, но умения не было тоже, и фактически жизнью руководил городской голова и председатель Земской Управы первого состава после революции. Последний — с.р., но очень дельный, знающий край и пользовавшийся большим уважением и популярностью среди населения города и уезда. События шли ускоренным темпом. Флотилия отходила под давлением красной флотилии. Я до сих пор не могу понять, кому она подчинялась, какие задачи выполняла в связи с действиями сухопутных частей. Могу сказать одно, что от Елабуги я отошел только потому, что отошла флотилия и мне было передано, что через два дня она отойдет к Пьяному Бору. Мне было приказано переправляться через Каму, и отход мой был на Мензелинск, Бирск, поэтому без флотилии я не смог бы произвести переправу.

В общем, я совершенно откровенно должен сказать, что управления ни гражданского, ни военного не было, а были лишь суррогаты, попытки найти правильные пути. Каковы же были возможности? Безусловно, можно утверждать, что громадная часть населения была настроена антибольшевистски. Доказательством могут служить многие факты:

1) Войска, дошедшие к эвакуации Елабуги до 6000, довольствовались добровольными пожертвованиями деньгами и продуктами. Ежедневно утром громадный двор штаба гарнизона был заполнен телегами с продуктами. Из деревень везли все: мясо, овощи, крупу и т.д. Для приема пожертвований деньгами в штабе был особый казначей. Я не скрываю, что большую часть дал город, но приведу пример: из одной волости я получил 25000 р. царскими и 50000 керенскими. Это уже показательно.

2) Я получил из всех волостей, не занятых красными, постановления, где предлагалось мобилизовать население от 18 до 45 лет, а это дало бы до 30000. Добровольцами идти боялись, опасаясь за семьи в случае нашего отхода. Я телеграфировал в Самару, прося разрешения мобилизовать хотя бы некоторые года и отправить их через Уфу в Сибирь для формирования частей в глубоком тылу. Ответ был такой: «Мы не позволяем вам мобилизовать ни одного человека. Галкин, Лебедев». Что элемент этот был бы надежным, доказывает вся последующая борьба: в конечном результате в армии остались: вятичи, пермяки, уфимцы и волжане.

3) В семи верстах от Елабуги есть большое село Талайка, шибко революционное во время начала революции. Как-то, когда я находился в штабе гарнизона, мне было доложено, что талаевцы привезли 8 гробов с телами и просят принять покойников, а их отпустить. Отправленный мною офицер выяснил, что талаевцы накануне напали на деревню, которая в свое время разгромила имение и убила помещика Алашеева, члена 1-й Государственной Думы и в свое время гонимого дореволюционным Правительством. Талаевцы убитых положили в гробы и прислали в штаб, как доказательство того, что они порешат с каждым большевиком.

4) Однажды ко мне явилась депутация от названного села Талайки с просьбой приехать к ним в день, когда у них будет сходка. Я поехал. Так как у меня не было ни верховой лошади, ни экипажа, я поехал на паре почтовых, в тарантасе с офицером и 4-мя конными ординарцами. Подъезжая к селу, я услышал церковный звон. Меня встречали, как архиерея. Женщины стояли по левую сторону улицы, а мужчины по правую, и все кланялись. У церкви аналой, иконы и священник, который отслужил молебен. Я сказал несколько слов о большевиках, но меня скоро прервали и радостно заявили, что сход решил сформировать одним селом конный дивизион. На покупку всего необходимого они дают деньги и будут довольствовать эту часть, пока она вблизи села. Сформировать конный дивизион не удалось, но впоследствии в полку, который я сформировал, была «Талаевская стрелковая рота» сверх 9-ти рот полка. Об этой роте я скажу впоследствии.

Возможностей было много, но использовать их не сумели благодаря многим причинам; некоторые я указал выше.

Вятский край не был использован, я думаю, и в десятой части, как в первый момент борьбы Народной Армии летом и осенью 1918 года, так и армией Адмирала Колчака в мае-июне 1919 года, когда Ижевск, Воткинск, Сарапул, Елабуга вновь находились в наших неумелых руках.

Боевые действия под Елабугой были очень малые. Несколько раз противник со стороны Вятских Полян пробовал наступать небольшими силами, но легко был отбиваем верстах в 20-30 от города. Мы потеряли 8 убитых, около 40 раненых, у красных было взято одно орудие, несколько пулеметов, кухня. В общем красные не лезли, мы, надо сказать, желания тоже не имели, прикованные к реке, да и начальство нас не перчило, а спрашивало, когда перейдем на левый берег Камы. Как оказалось, там мы были нужнее.

За все время нахождения моего в Елабуге я не получил ни одной ориентировки, ни одной газеты, ни одной сводки и совершенно не знал, где и какие части или отряды существуют. Реальными для меня были Ижевск и Воткинск.

Наконец, после сговора с кап. 2-го ранга Ф. было эвакуировано гражданское население и имущество, много товаров из кооперативов. Войска, после ухода всех пароходов и флотилии, ночью отошли на берег Камы, против с. Набережные Челны. Ф. обещал устроить переправу быстро, необходимым количеством баржей и пароходов. Мы имели с собой около 200 голов скота. Когда я прибыл к берегу, установив на позиции арьергард, ни одного человека не было переправлено, хотя прошло уже 4 часа с назначенного для переправы времени. Несмотря на вызовы, ни один пароход, ни одна лодка к месту посадки не прибывали. Пробовали кричать, ничего не выходило, был сильный ветер. А стрельба красной флотилии была все ближе и ближе, наши суда отходили.

Положение было таково, что, казалось, снимутся и побегут, куда угодно, чувствовалось приближение паники и раздавались грозные крики по адресу нашей флотилии. Чтобы обратить на себя внимание, я приказал произвести выстрел из орудия. Появился паровой катер и спросил, в чем дело. Какой-то солдат полез на катер с криком:

«Я покажу, в чем дело...» Пришлось остановить рьяного, возмущенного добровольца. Я немедленно поехал к Ф., которого застал пьяным. Насилу втолковал ему, в чем дело, убедив его, что его суда уж бросили Битки и находятся верстах в 3-4-х, что красные теснят малые суда, а большие стоят в бездействии у пристаней, что ни кто от него никаких распоряжений о перевозке не получал.

Часа через два переправа наладилась так хорошо, что, начав перевозить в 11 часов утра, не могли перевезти скот до вечера, а ночью флотилия ушла и увела с собой все перевозочные средства.

Когда я был в Челнах, ко мне пришел один артиллерист с флотилии и просил, ради сохранения престижа, арестовать Ф., назначить любого морского офицера, и флотилия выполнит любую задачу. Но пьяный Ф. увлекся идеей устроить у устья р. Белой «Верден» и стремился к нему. В свое время он выхлопотал у начальства и забрал от меня одну офицерскую роту, как гарнизон будущего «Вердена».

Я убежден, что, не будь Ф., флотилия так поспешно не ушла бы. Я знал, что отличные офицеры-моряки, командиры судов, артиллеристы и пулеметчики сухопутные, матросы-гимназисты, реалисты и студенты — выполнят свой долг, но Ф., будучи безусловно храбрым, не хотел воевать под флагом Народной Армии, вечно был пьян и путал все распоряжения. Что в это время делал Командующий Камской речной флотилией контр-адмирал Старк, — не знаю. Знаю одно — Ф. делал то, что хотел, а хотел он в большинстве случаев плохо.

Я решил части свои в Челнах не останавливать, а отвести на 18 верст по тракту на Мензелинск, чтобы прикрыть свой левый фланг и тыл от появившегося к юго-западу противника, но тем не менее часть войск я решил сутки держать на берегу и сам остался с ними. Сокольский отряд был оставлен на элеваторе, поставленном среди строений, с прикрытием офицерской роты, и одно кинжальное орудие для действия по судам противника.

Утром все были на местах. Получив сведение, что флотилия красных показалась, я с прапорщиком Блиновым пошел к орудию и офицерской роте. Подходя к реке, я увидел, как настоящая речная канонерка медленно движется вверх по течению. Ни одного человека не видно. С нашей стороны выстрел — разрыва не видно. Противник как шел тихо, так и продолжал, как бы не обратив внимания на выстрел. Я бросился к орудию и роте, но уже было поздно — все убежали от одного вида канонерки, такой это судно имело величественный военный вид, по сравнению с буксирами, превращенными в боевые суда. Вслед за канонеркой двигались остальные суда (пять), уже обыкновенного типа. Обгоняя их, полным ходом подошел к пристани пароход М.П.С. «Межень», на котором в 1913 году совершал переход по Волге Государь Император. Лихо отшвартовался, но в этот же миг с элеватора застрочили 5 пулеметов Сокольского отряда. От рубки полетели щепки, и «Meжень» полным задним ходом пошел вниз. Я первый раз видел такой маневр. По-видимому, это было возможно только для «Меженя», одного из лучших казенных пароходов на Волге. Как потом узнали, на нем был тов. Раскольников. Через некоторое время суда открыли огонь по элеватору и селу.

Я приказал вывести отряд из помещений элеватора и присоединиться к главным силам. Каму оставили.

Еще в Челнах я получил ориентировку из штаба в Бирске, что мой правый фланг обеспечивается флотилией, на которую возложена задача не допустить переправы красных через р. Белую. Левый же фланг на весу, так как до частей подполк. Каппеля от меня примерно 250 верст. Промежуток этот кишит отрядами, формируемыми на местах. Этим же приказом мне подчинялся Мензелинск с небольшим гарнизоном. Первый раз проявилась для меня некоторая обстановка.

Через несколько дней после отхода от Камы красные переправились через Каму между Челнами и Пьяным Бором. Нами это было вовремя предугадано, и к этому району был подтянут Сокольский отряд, который и охранял реку очень удачно на фронте в 15 верст. Но все же в одном месте красные огнем судовой артиллерии сбили заставы штабс-капитана Калашева и переправили около батальона пехоты при 4-х пулеметах. Штабс-капитан Калашев очень искусно задерживал этот батальон и, несмотря на то, что был прижат к Каме, не давал распространяться вглубь. В это время в мое распоряжение подошел 1-й батальон 13-го Уфимского стрелкового полка под командой капитана Модестова, который я направил на усиление штабс-капитану Калашеву, подчинив последнего кап. Модестову.

Кап. Модестов быстро разобрался в обстановке и, стянув силы в угрожаемый пункт, он ударил не в лоб, не сбрасывая в Каму, а, наоборот, атаковал отряд с тем, чтобы отбросить его от реки, а значит, и от артиллерии, и прикончить, пользуясь превосходными (в 2-2,5 раза) силами. Кап. Модестов это выполнил, и я в скором времени оттянул весь отряд к главным силам, где надо было опасаться за левый фланг.

Беда была в том, что части не имели никаких телефонных проводов, поэтому главные силы должны были находиться на линии правительственных проводов и, таким образом, все время подставлять противнику сперва левый фланг, а потом и тыл.

В сторону подполк. Каппеля я, не имея в своем распоряжении конницы, вел разведку на 100-120 верст, но ни разу мои части не столкнулись с частями подполк. Каппеля. В разведку назначалась рота в 120 штыков на подводах, при 3-х пулеметах. Рота двигалась два перехода (по 30 верст), собирая сведения о противнике. Через 50-60 верст рота занимала какое-либо селение (обыкновенно на перекрестке больших дорог), где оставался командир роты с полуротой и 2-мя пулеметами и строил укрепление на случай наступления красных. Задача этой полуроты — производить разведку в стороны от главного направления разведки. Другая полурота меняла подводы и немедленно двигалась дальше на 20-30 верст, где закреплялся взвод с пулеметом. Последний взвод производил разведку вперед по двум направлениям на 12-15 верст и, собрав сведения, в тот же день возвращался к ядру первой полуроты, которая немедленно снималась и соединялась со 2-й полуротой разведки. Как правило, такая разведка должна была вернуться на 7-й день.

Конечно, первоначальное удаление роты на 50-60 верст слишком далекое. Приходилось это делать, так как, повторяю, — других средств не было. Не было и офицера, могущего организовать агентурную разведку. Впоследствии это было налажено, но плохо. Я очень не доверял таковой и всегда предпочитал войсковую, натаскав для этого несколько офицеров.

Долго красные с фронта не тревожили нас, но, наконец, стало известно, что в Челны они переправили Симбирскую отдельную бригаду т. Вахрамеева, который первым долгом занялся формированием отряда у нас в тылу, используя для этого большого организатора по этой части т. Кожевникова. Кожевников, как после стало известно, решил организовать 10-12 тысячных отрядов, каждый из которых состоял из 800 чел. пехоты, 100 конницы и одного орудия. Все чины должны быть местными. Возможности у них были, так как население Уфимской губернии к югу от р. Белой было более на их стороне, чем на нашей.

После небольшого боя я отошел к Мензелинску, но и там я не мог долго задерживаться. Необходимо было отойти ближе к Бирску, чтобы подравняться с подполк. Каппелем и обеспечить свой левый фланг.

4. Мензелинск — Бирск

В Мензелинске начальником гарнизона был подполковник Курушкин. Силы гарнизона — один батальон с конной разведкой, примерно 400 шт., и 2 пулемета под командой кап. Туркова 1-го. Оставаться и удерживать Мензелинск не имело никакого смысла, так как в военном отношении части, находящиеся здесь, легко могли попасть в ловушку — достаточно было занять мост через р. Ик. Поэтому я решил использовать этот город, как стоянку для отдыха, и при первом серьезном намерении противника атаковать — уйти и занять укрепленную позицию у гор. Асянова. Конечно, необходимо было, оставаясь в Мензелинске, обеспечить себя со стороны мостов на р. Ик, заняв их хотя бы небольшими частями. Это мною не было сделано, что и было грубейшей ошибкой, чуть было не окончившейся большой катастрофой.

Красные начали шевелиться под городом, вели небольшими частями наступления, легко отбиваемые нашими частями. Большинство частей было в самом городе, приводя себя в порядок и обучаясь. В это время т. Кожевников уже начал действовать. В тылу появлялись маленькие отряды, нападавшие на наши обозы и одиночных людей, что очень беспокоило нас, так как связь то и дело прекращалась. Подполк. Курушкин занял должность начальника штаба отряда и, занявшись формированием штаба, многое упустил из того, что было всецело на его обязанности. Разведка велась плохо, что кончилось почти полным окружением нас.

На тыловых путях появились мотоциклы с пулеметами. Начались бои. Ближайшее окружение было легко пробито, но на Икском мосту красные готовили для нас, по-видимому, самое лучшее купанье. Подошедшие части были встречены пулеметным и артиллерийским огнем. Не зная, что с другими мостами вниз по течению, я решил атаковать главный мост и в то же время выслать отряды на другие.

Дело было ночью; среди подчиненных начальников началось волнение, и все стали просить меня не атаковать. Я ясно видел, что их настроение передалось ниже и из атаки ничего не выйдет. Тогда я приказал подполк. Курушкину немедленно двигаться со всеми конными и занять какой-либо мост вниз по течению р. Ик. Первый мост был в 7-ми верстах. Красные его не заняли, хотя изредка посылали в его сторону снаряды, с большим недолетом. За ночь мы переправились благополучно и даже оттеснили красных от главного моста, обеспечив этим выход на главную дорогу. Отошли и заняли позицию у дер. Яркеево, имея в виду дальнейшее занятие Асяновской позиции.

В Яркееве я получил приказ из всех частей, выведенных из Елабуги и Мензелинска составить Мензелинский стрелковый полк. Я протестовал только лишь против наименования, просив назвать его «Прикамский стрелковый полк», что примиряло все составные части. Разрешение было получено. Полк был сформирован быстро, так как к этому были подготовлены ранее. Елабужане — 1-й б-н, Сокольцы — 2-й, Мензелинцы — 3-й. Мой начальник штаба пор. С. — пулеметной командой (Курушкин сразу уехал в тыл). Частным путем я был уведомлен, что полковым командиром будет назначен подп. Курушкин, а я буду отозван в тыл для службы в инженерных частях. Но потом этого, к счастью, не произошло, так как если нужно было убрать меня, необходимость чего чувствовалась больше всего мною самим, то назначение подп. Курушкина было бы самым неудачным. По моему мнению, у него временами «заходило», и об этом знали все в отряде.

Для пользы дела нужно было прислать из тыла опытного штаб-офицера, а меня оставить в полку помощником; так я писал впоследствии командиру корпуса генерал-лейтенанту Люкову, так и говорил ему в единственное свидание с ним. Численность полка в то время:

Штаб полка и отряда.

1-й б-н — 3 роты — 580 шт., 20 конницы, 6 пулеметов.

2-й б-н — 3 роты — 540 шт., 30 конницы, 6 пулеметов.

3-й б-н — 3 роты — 480 шт., 20 конницы, 6 пулеметов.

Конная разведка — 120 сабель

Пулеметная команда — 12 пулеметов

Интендантство отряда.

Перевязочный пункт.

Отрядный лазарет.

Позиция у Яркеева опять продолжала оставаться фронтом на север, опять левый фланг был на весу; снова много сил уходило влево, на разведку и даже на действия небольшими отрядами, иногда до батальона. На этой позиции разыгрался первый бой, как принято это понимать. Два раза дело доходило до штыков. Во время этого боя случился следующий факт: как и всегда, руководя боем по телефону, взяв трубку, я услышал разговор командира бригады красных с начальником атакующих частей. Все наши станции притаились и замолчали. Я постараюсь восстановить этот разговор, так как часть его приходилось вспоминать.

«Как дела, товарищ, я до сих пор не получил ни одного пленного, вы же уже доносили, что они были взяты».

«Так точно, г-н полковник, пленные были, но ничего добиться от них нельзя, либо молчат, либо говорят глупости, они посланы и скоро будут у вас».

«Я бы хотел, чтобы вы прислали хоть одного беленького офицерика».

«Опять есть, но с оторванными ногами, а других не удается довести и до меня, таково настроение красноармейцев, что они немедленно их уничтожают». «Я понимаю вполне чувства товарищей, но для дальнейшего нашего успеха необходимо иметь языка-офицера, и я ожидаю от вас.»

«Сейчас получил донесение, что атака товарища X не удалась и б-н сильно потрепан, разрешите воспользоваться вашим резервом, батальоном тов. У?» Затем разговор прекратился, и с головной станции Елабужского полка было сказано по всем станциям, что красных отъединили. В это же время командир батареи шт.-кап. Переведенцев просил всех замолчать, чтобы переговорить со мною. Он заявил мне, что две батареи красных бьют по его батарее и головному батальону, батарея потеряла 8 человек и скоро вынуждена будет замолчать, что сейчас он просит вновь включить красный провод, и он будет командовать красными батареями.

Я получил краткую ориентировку от начальников и разрешил шт.-кап. Переведенцеву произвести его опыт. Он, в качестве передового наблюдателя, добился, чтобы ему дали батарею, и начал ругательски кричать, что батарея стреляет впустую, что надо добивать белобандитов и т.д., и т.д. Указал новую цель — лощину, где находится батарея белых. Батареи начали бить во всю — впустую, а он в это время переменил позицию, покрыл обе батареи во фланг, а цепи красных в центре почти в тыл. Дело было к вечеру, и фактически красные имели успех лишь на правом фланге, где 1-й батальон осадил на полверсты.

Но уже днем я решил о ночном отходе, так как с. Асяново, в 60 верстах в тылу, было занято тысячным, как оказалось впоследствии, отрядом тов. Кожевникова. Туда я послал на подводах батальон капитана Модестова, и назавтра бой мне вести было нечем.

С левого фланга вести были неутешительные. Сейчас расскажу в чем дело, так как это интересно, как факт бытовой. В Яркеево в мое распоряжение прибыл гусарский полк Уфимской Кавалерийской дивизии под командой полковника Павлова, который лично прибыл ко мне на четверке цугом, как архиерей. Впечатление он произвел на меня подавляющее, как своим возрастом, так и внутренним содержанием, хотя обладал одним достоинством — пил здорово. Полк был отличный по составу офицеров и солдат, и зачем понадобилось назначать командиром этого полка офицера, не нюхавшего пороха и бывшего всю великую войну в тылу?

Полку была дана задача охранять левый фланг отряда. Выполняя эту задачу, полк встретился с тысячным отрядом, который открыл стрельбу из орудия. Командир — в коляску, и пошла писать: он решил, что все потеряно, бежал с эскадронами в тыл до самого Бирска — если не ошибаюсь, 90 верст — там его остановил штаб корпуса.

Днем еще я знал от офицера этого полка о случившемся. Конечно, я не рассчитывал, что в тылу могут быть какие-либо части, кроме частей т. Кожевникова, но ведь тыл-то был угрожаем все время. Захватывались мои обозы, отдельные офицеры и солдаты.

Суммируя все вместе взятое, я решил отойти в Асяново. Ночью отошли незаметно и на подводах за ночь прошли весь путь. Капитан Модестов в Асяново уже никого не застал, — так как красные, узнав о движении отряда, ушли опять влево.

В Асяново ко мне присоединились остальные два батальона 13-го Уфимского стрелкового полка с пулеметной командой (командующий полком капитан Карпов) и 1-й батальон 4-го Уфимского артиллерийского дивизиона.

Таким образом состав отряда был такой:

Прикамский стрелковый полк: 3 батальона, пулеметная команда — 12 пулеметов, конная разведка — 120 шашек.

Прикамская батарея — 2 орудия.

13-й Уфимский стрелковый полк: 3 батальона, пулеметная команда — 12 пулеметов.

Уфимская батарея — 2 орудия.

Гусарский же полк находился в тылу штаба корпуса и доформировывался, выполняя задачи, даваемые штабом корпуса, поэскадронно, главным образом по разведке.

Укрепленная позиция оказалась никуда не годной, окопы вырыты были посередине переднего ската в глинистой почве, обстрел только дальний, подступы же к селу и самое село в мертвом пространстве.

Указал место постройки окопов внизу, обратив особое внимание на расположение пулеметов для перекрестного огня. Выбор пехотной позиции был мой конек, и в этом случае эта позиция стоила красным очень дорого.

Расположение частей было таково: Прикамский полк — правый участок от Асянова включительно до пристани Дюртюли, занимая последнюю 3-м батальоном, 2-й батальон Уфимского полка примыкает к левому флангу, 1-й и 3-й были в моем резерве, находясь за левым флангом уступами.

Красные подошли не скоро, оправляясь от боя под Яркеевым. Батальон Уфимского полка, занимавший деревню впереди Асянова заставил красных развернуться в 12 верстах от Асянова, и целый день заставил их мотаться цепями, и только к вечеру красные подошли к Асянову и немедленно повели атаку на батальон Уфимского полка и две роты Прикамского, обстреливая окопы наверху, где несколько стрелков и один пулемет изображали силы.

Красные лихо пошли на село и, подпущенные на 200 шагов, были встречены 5-ю пулеметами в лоб, не считая с флангов. Потеряв около 150 человек убитыми и ранеными (оставшимися на поле), красные отхлынули назад.

Утром атака началась обстрелом артиллерией — снова незанятых окопов. Еще ночью я, получив сведение, что противник силою около 2-х батальонов пехоты при двух орудиях ушел в обход моего левого фланга, приказал усилить разведку и наблюдение тыловому батальону моего резерва. С началом наступления, ведшегося очень осторожно и медленно по всему фронту до Дюртюлей, было выяснено, что колонна до батальона пехоты при двух орудиях движется в обход батальона, стоящего на левом фланге первым уступом. Колонна, вышедшая ночью, была под наблюдением и к 10 часам утра находилась на высоте первого уступа, идя примерно в 7 верстах влево.

Я решил, не предпринимая ничего против этой колонны, разбить сперва ближайшую колонну. Это нам удалось, но не так, как я хотел: батальон 2-го уступа поторопился и ударил не в тыл, а во фланг, тогда, когда 1-й уступ еще не мог принять участия. Противник отошел, заняв позицию во фланг, и пришлось уже нам атаковать и нести потери.

В 12 часов дня стало известно, что противник переправился через р. Белую в тылу Дюртюлей и ведет атаку с тыла на батальон Прикамского полка. Не предвидя этой возможности, так как всецело уповал на флотилию, я не имел ничего ближе, чем за 12 верст, т.е. батальон 2-го уступа слева, который в это время вел атаку. Впоследствии оказалось, что флотилия, опасаясь осеннего мелководья, самовольно ушла в Уфу, не известив об этом меня.

Командир Прикамского полка, имея в резерве к тому времени всего одну роту, приказал командиру батальона в Дюртюлях самому ликвидировать обход, как оказалось, двух рот красных.

Командир батальона, оставив в Дюртюлях одну роту, благо красные с фронта были не энергичны, строя, по-видимому, всю операцию на обходах, с 2-мя ротами незаметно ушел из Дюртюлей и в 4 часа ударил на красных, еще не окончивших переправу, всеми силами, и сбросил их в реку, частично разметав по левому берегу. Человек 30 красноармейцев мы забрали на другой день в тылу. Тут же сдалась рота в 83 человека, заявив, что они попросились в обход, прочитав мое воззвание (напечатанное на машинке), где я писал, что сдавшиеся с оружием не подлежат допросу и немедленно отпускаются по домам или остаются у меня служить, по желанию.

Рота вся осталась у меня, составив 8-ю роту полка, которую распределили между 7-й и 9-й. Впредь эта рота пополнялась на общем основании и великолепно дралась. Долго еще ее называли красноармейской ротой.

Итак, к 4-5 часам вечера этот обход был ликвидирован.

Я не опасался более за этот фланг, так как из опроса пленных выяснилось, что и красные послали эти 2 роты на авось. Весь расчет их велся на глубоком обходе 2-х батальонов, к которым сегодня вечером должны присоединиться два отряда тов. Кожевникова. Задача отряда: занять в моем тылу позицию и встретить наши отходящие части. Да и мое впечатление было таково.

К вечеру красные стали более энергичны и против Асянова, где они повели атаки, главным образом, на 5-ю (студенческую) роту Уфимского полка и 4-ю Прикамского. Студенческая рота буквально измывалась — подпускала вплотную и шла в штыки, 4-я рота Прикамского полка избивала пулеметами. Наша артиллерия в этом направлении не стреляла, будучи занята безрезультатной борьбой с двумя фланговыми орудиями красных. Ошибка была в том, что я не подчинил батареи начальникам боевых участков, оставив руководство ими за собой; связь же была так плоха, что обстановка меня сильно опережала. К ночи я решил на всем протяжении перейти в контратаку и, отбросив красных, отойти от Асянова, что советовал и Штакор, т. к. по отношению к общему фронту я занимал очень выдвинутое положение.

Атака увенчалась успехом, красных отбросили. Подсчитали протори и убытки. У нас было убито 27, ранено 140—150 человек. Взято в плен 280, трупов и раненых на поле более 800, взято пулеметов 5 и очень много пулеметных лент: около одного пулемета было выбито 8 номеров, по-видимому, попали под наш пулемет.

Отход начали в полночь, к каковому времени выяснилось, что обходная колонна вышла на наш путь, прервала связь и заняла деревню примерно в 20 верстах от Асянова. Эту деревню мы ночью обошли, оставив в непосредственном тылу 2 роты с пулеметами, с приказом в 6 часов утра обстрелять деревню и произвести панику. Паника удалась, противник бежал по старому пути, не зная, что мы освободили им главный путь. Роты присоединились к нам через 2 дня и сведений о противнике не имели.

Безусловно, красным был нанесен большой удар, и они оправились от него через 20-30 дней, когда смогли идти к нам на сближение. Мы отошли на 70 верст, заняв позицию в 12 верстах к западу от г. Бирска. Немедленно приступили к оборудованию позиции, уже не опасаясь за левый фланг, хотя до Каппеля было около 120 верст, но я установил с его частями связь по фронту, посылая сильные конные разъезды с «подводной» пехотой. Впоследствии перешел исключительно на «подводную» пехоту, сберегая лошадей конницы.

Штаб отряда и полка расположился в г. д. Баумгартен, в 4-х верстах от Бирска, где был штаб 2-го Уфимского Отдельного корпуса. Командиром корпуса был генерал-лейтенант Люпов, начальником штаба первое время подполковник Пучков, а затем полковник Виноградов. Штаб 4-й Уфимской дивизии — начальник дивизии генерал-майор Ковальский, начальник штаба капитан Колокольников. Два штаба в 4-х верстах — и в продолжение полутора месяцев, что я стоял под Бирском, никто не поинтересовался приехать в отряд и посмотреть части, посмотреть жизнь, обиход, офицеров, солдат. А мне кажется, было на что посмотреть: ведь это не была старая армия, основанная на уставах, это было новое, где часто офицер и солдат были на ты и тем не менее в бою были «начальник» и «подчиненный», способные жертвовать собой для выручки погибающего. Много было хорошего, много было плохого, но ведь строителями-то мы были сами, никто нами сверху не руководил, ведь мы были молоды, хотели работать, хотели, чтобы все было хорошо, но учителей мы не видели. Было обидно, было даже впечатление, что мы никому не нужны, заботы о нас были минимальные; нам казалось, что за нашей спиной создается та армия, которая нужна начальству, а мы должны погибнуть. Во всех отношениях мы были какими-то пасынками. Никто нас не хотел и видеть.

И вот однажды я получаю извещение, что отряд приедет инспектировать пом. нач. дивизии полковник Сахаров.

Подготовились. Приезжает и первым делом заявляет, что до отряда и Прикамского полка он не касается, так как Прикамский полк не числится в составе дивизии, а 13-й Уфимский полк сформирован им, в командование им он был ранен и хочет видеть полк. Поехали вместе до штаба полка, где он просил собрать офицеров, бывших при нем в полку, и за рюмкой водки вспоминали былые дела. На этом смотр и кончился.

Я много раз порывался ему доложить о нуждах, подавал ведомости, но он просил прислать все в штаб дивизии, он же грязной литературой не занимается. По отъезде его капитан Карпов рассказал мне, что из себя представляет полковник Сахаров, и я уж больше на него никаких надежд не возлагал. Впоследствии, в чине генерал-майора, Гавриил Иванович Сахаров был у меня в корпусе генералом для поручений.

Наряду с ним я должен отметить командира 13-м Уфимским полком капитана Карпова, как выдающегося офицера, спокойного, способного разобраться в сложной обстановке. Я знал его до Забайкалья. В 1920 году он был полковником и там только ушел из строя в снабжение.

Затем однажды я получаю извещение, что такого-то числа прибудут в Бирск две роты французских войск и командир корпуса желает показать их нашим и нас им. Что посмотреть их, как передовую часть союзников, будет приятно... и полезно. Нас же показывать им смешно, мы, по внешнему виду, не армия, а «рвань Петра Амьенского», о чем я и написал командиру корпуса, изложив заодно и все свои горечи. В один из морозных дней ноября французы прибыли в Бирск и должны быть у меня.

Великий день настал, было объявлено, что союзники прибывают на фронт, и мне было приказано в месторасположении резерва подготовить для встречи французов по одному батальону от полков. Сделано. Я лично должен был встретить командира корпуса и французов «на большой дороге на линии штаба отряда».

Встретил командира корпуса, отрапортовал ему, он меня представил офицерам французской миссии, и все двинулись вперед — 3 версты. Командир корпуса пригласил меня к себе в сани, и сейчас же мы поехали большой рысью вперед. Подъезжая, я просил генерала разрешить мне уехать вперед и встретить его с частями. Он нашел это ненужным, и части при нем выбегали из изб и строились. Он быстро с ними поздоровался, упустив или не сочтя нужным поблагодарить за службу; нервничал и спрашивал моего мнения, кто же будет командовать «на караул». Я ответил, что отдал приказ командовать начальнику моего резерва. Он на это мне ответил, что тут встречаются две нации, и он будет командовать сам.

И вот вообразите картину: движется обоз из розвальней, на которых сидят «союзники», одетые в тулупы. Подъезжают. Тулупы снимаются и показываются в легких одеждах французы. Строятся. Начинается представление «наций» друг другу, затем прохождение церемониальным маршем поочередно, то мы, то они. Наконец, наши становятся вольно, а французы показывают показное наступление.

Сзади меня стоят солдаты и говорят: «Г-н полковник, да ежели бы они так наступали на красных, то ничего бы от них не осталось» и т. д. В общем, впечатление плохое, что такие изнеженные солдаты у нас воевать не смогут.

В конце концов перед строем говорит поручик Марго из состава французской миссии при 3-й армии. Говорит по-русски о том, что германцы сломлены на западе, и теперь все союзники придут на помощь русским войскам, дерущимся против германо-большевиков. Казалось бы, речь хоть куда, но то ли уж очень смышлен русский мужик, но только впечатления он не произвел.

В понятии вятича, представляемое нам было недоброкачественным.

Для солдат французов был приготовлен обед и чай, а для офицеров чай и бутерброды. Спиртных напитков не было по приказанию штаба корпуса, и прошло все очень вяло, натянуто. Но я все-таки спросил поручика Марго, говорил ли он о прибытии на наш фронт союзников, потому что действительно имеются об этом определенные указания сверху, или так думает подполковник Франсуа, начальник миссии? Тем же путем французы отправились в тыл.

После этого случая подполковник Франсуа и поручик Марго, а иногда и офицеры этих двух рот, бывали у меня в штабе. Оба они искренно любили Россию, искренно верили, что мы не будем брошены, оба готовы были идти в бой вместе с нами. Я потом всегда с удовольствием встречался с ними.

Несмотря на спокойную стоянку, части не были одеты, тыл ничего не давал, особенно Прикамскому стрелковому полку, ссылаясь на то, что он входит в состав другой дивизии, а какой — ни я, ни кто-либо другой не знал. Пришлось самому заботиться и добывать теплые веши для солдат. Так как денег не было, то стали обменивать спирт, имевшийся у отрядного интенданта поручика Веникова, на теплые вещи. Таким обменом были одеты полк и все тыловые части. Запасливый пор. Веников давно уже возил две бочки, и вот они пригодились.

Кстати будет сказать о составе Прикамского полка. Об офицерах я уже говорил немного, но теперь остановлюсь более подробно. Как и везде, среди офицерских чинов полка, возможно, были самозванцы, и если он не попал на командную должность, то легко мог остаться не расшифрованным. Случай расшифрования был один, да и то участник чех, назвавшийся поручиком русской службы, а на самом деле оказавшийся вором-рецидивистом. Я его судил полевым судом и расстрелял. Много офицеров ушло незаметно в тыл, пользуясь для этого отпусками, командировками и т. д.; погибло 23 убитыми и около 100 ранеными. Надо признать, что офицеры, находящиеся в ротах, были много лучше, боеспособнее офицеров в офицерских ротах. Это факт, ненормальный уже потому только, что убыль в ротах пополнялась из офицерских рот. Объясняю это только тем, что хотя командир офицерской роты штабс-капитан Новицкий и прилагал все усилия, чтобы сколотить роту, но не мог побороть внутреннего саботажа. Будь командир твердый, и, конечно, офицерские роты будут образцом, но у меня не было такого офицера свободного. Офицеры в ротах несли службу прекрасно, и среди них было столько героев, что перечислять их нет возможности.

Унтер-офицеров было мало, поэтому по сформировании полка немедленно начала действовать учебная команда штабс-капитана Кирсанова, перед этим формировавшего Елабужский полк. Команду он всегда старался держать в глубоком тылу. Результатов я лично не видел, но мой заместитель по должности командира полка капитан Турков 1-й говорил мне об отличной подготовке. Выпуск был сделан к наступлению в марте 1919 года.

Во главе хозяйства — Интендантства — был поручик Веников, елабужский купец, знавший местные рынки.

Он умело подобрал людей. Все должности, связанные с деньгами, у него занимали такие лица, как председатель Мензелинской Уездной Земской управы — фуражир. Главный лесничий Н-го лесничества — главный артельщик. Эти герои ходили такими же обтрепанными, как любой солдат, не знали ни днем, ни ночью покоя, так как, я повторяю еще раз, 2-й Уфимский корпус формировался, а интендантство работало скверно все время, пока Штакор стоял в Бирске. Мы жили тем, что среди нашего хозяйственного управления было много интеллигентных работников, которые оказались опытнее и более знакомы с местными возможностями, чем те, кому это надлежало знать. Поэтому я не боялся давать Интендантству больших задач — была уверенность, что найдутся исполнители.

Должен оговориться, что Интендантство было громоздкое, так как все было в периоде формирования. Результаты были неплохи, что видно хотя бы по тому, что Оперативный госпиталь по расформировании отряда был переименован в дивизионный лазарет. Во главе медицинской части стоял прекрасный организатор, молодой врач Морев. Этот человек, на редкость трудолюбивый, создал прекраснейший лазарет. Саперная рота состояла из пехотных солдат, да и во главе ее стоял малосведущий поручик Салков, офицер военного времени. Я видел также нужду в подрывной и мостовой команде. Эти две команды я старался развить и обучить. Но иногда этой ротой приходилось пользоваться, как резервом.

Можно убежденно сказать, что состав полка был великолепный, но руководства там было мало. Я, командир полка, фактически им и не командовал, так как должность начальника отряда отнимала все время. Начальника штаба я не имел, так что фактически я исполнял все должности, вплоть до того, что сам писал сводки. Пробовал просить по начальству о присылке ко мне хотя бы одного офицера, знакомого со штабной службой, но мне ответили, что тыл беден так же, как и я. Это было не совсем так, как я увидел и узнал впоследствии, но не было такого человека, который мог бы откопать «окопавшихся».

Штаб корпуса перешел в с. Байки. В Бирске остался штаб дивизии. Для чего существовал последний штаб, думаю, что и теперь никто не объяснит. Части дивизии формировались в тылу, в Златоустовском уезде. Казалось бы, и штабу надлежало быть с тремя полками, а не с одним. Выходило, что были штабы, а войск не было.

Упустил еще один факт, который нужно отметить. Еще находясь в Бирске, комкор генерал Люпов предполагал перейти в наступление моим отрядом, усилив его подходящим 21-м Челябинским стрелковым полком, которым командовал лихой штабс-капитан (фамилии не помню).

Как только полк пришел в Бирск, он, вместо подготовки к бою, начал месить церемониальным маршем улицы Бирска, показывая себя генералу Люпову и населению. Любовь к парадам еще не прошла у генерала, а кончилось это очень неблагополучно. Полк, тесно расположенный в городе, скоро заболел тифом, да так, что о наступлении не приходилось и думать. В частях на фронте тифа не было.

Доходит до нас слух, что в Омске, случился переворот и адмирал Колчак объявлен Верховным Правителем. Штаб корпуса не только молчит, а присылает в отряд 7 человек агитаторов в пользу директории и формирования русско-чешских полков (эсеровского формирования). Паршивое было положение. Допустить в части не хотелось, тем более, что в отряде ничего эсеровского не было. Переговорил с командирами полков и решил отправить адмиралу Колчаку телеграмму с признанием и поздравлением. Агитаторов отправил восвояси с предупреждением. что если явятся вновь, то будут арестованы. Посланный с телеграммой офицер должен был, через знакомых штаба корпуса, добиться передачи телеграммы в Омск при себе и тогда доложить мне. Когда это было сделано, я подал рапорт по команде с приложением копии телеграммы. Через несколько дней генерал Люпов послал телеграмму о признании с приветствием адмиралу Колчаку.

Итак, штаб корпуса выбыл. Обстановка складывалась так, что штаб дивизии тоже должен был отправиться в тыл. В это время между Байками и Бирском появились какие-то красные со стороны Сарапула, и дорога была небезопасна. Штадив выехал в далекий объезд через Уфу как путешественники.

Штаб корпуса, отходя в Байки, отходил ко всему корпусу, здесь же оставались два полка слишком впереди, тогда как около Байкова собирались части 4-й Уфимской дивизии — 14, 15 и 16 полки; 8-я Камская дивизия, сформированная из Пермской дивизии, прекратившей свое существование, из полков 29?го Бирского, 30?го Аскинского, 31-го и 32-го Прикамского стрелкового полка. Таким образом, мой отряд принадлежал к двум дивизиям, также и артиллерия.

С выбытием из Бирска штадива, я переходил в подчинение командующего Самарской группой генерала Войцеховского (штаб — Уфа); мой штаб — Бирск. Тыл мой переносился с направления на Байки — на Уфу.

Как-то сразу почувствовалась твердая рука вверху; начать с того, что генерал Войцеховский вызвал меня к прямому проводу, расспросил о состоянии отряда, дал полную ориентировку, а также много указаний. Разрешил во всякое время, если я найду необходимым, вызывать его к проводу. Я так уже привык, что сильных в тылу беспокоить не полагается, что не решился ни разу воспользоваться таким разрешением, но генерал Войцеховский много раз вызывал меня к проводу и всегда давал исключительно полезные советы.

Каппель приближался к Уфе, истощив все свои силы после ухода с фронта чешских частей. В его распоряжении находились три отдельных бригады — Казанская, Симбирская и Самарская, — в общей сложности едва ли насчитывающие 4000-4500 отличных бойцов-добровольцев. С ними он делал чудеса, разбивал во много раз превышающего противника. По ориентировке генерала Войцеховского — он окончательно выдыхался.

С востока шел 6-й Уфимский корпус, но едва ли он сможет предупредить занятие красными Уфы. Мне осторожно было указано, что через несколько дней удержание Бирска не представит особой выгоды.

Я и сам отлично понимал, что с занятием Уфы красные легко перережут мой тыл и я могу быть отброшен в горы.

Красные пробовали несколько раз неожиданно атаковать нас, но не чувствовалось у них никакой уверенности. Но вот стало известно, что к ним прибыли какие-то части, и сразу их разведка стала настойчивой, нахальной. Мы к этому времени мобилизовали около 800 человек, которых поделили между полками. Среди этого пополнения поднялась сильная агитация за избиение офицеров и т. п. Контрразведка доносила, что агитация пользуется успехом. Я предложил командирам отправить все пополнение в обозы 2-го разряда, где и заняться их обучением, но командиры не согласились с этим, считая, что такое незначительное число не может повлиять на действия добровольческих полков.

Как-то ночью красные выбили из окопов части Прикамского полка. Утром положение было восстановлено, но ни одного мобилизованного не было в полку, все перешли к красным. Не жалко было их, жалко было винтовок.

После этого случая 13-й полк согласился со мной и прислал всех ко мне. Осмотрев их, я решил никуда их не отправлять, а распустить по домам. Уж слишком они были не воинственны, с очень плохим душком; я был убежден. что если красные их возьмут к себе, результат будет таким же.

В это время обстановка сложилась так, что надо было опасаться красных с севера, где действовали, с нашей стороны. 2 эскадрона гусар, подчиненных мне. Пришлось общий резерв перевести в Бирск и увеличить его; весь 13-й полк был оттянут в резерв — 2 батальона за Прикамцами и один — в Бирске; но скоро пришлось еще один батальон перевести в Бирск, так как появилась угроза с востока не только Бирску, но и тыловой дороге. Случилось это потому, что отряды, оперирующие к северу от Бирска, на направлениях к Сарапулу и другим пунктам на Каме, частью отошли, частью были оттеснены к району Байков и севернее. Промежуток между Байками и Бирском был свободен от белых войск. Два эскадрона, конечно, не могли оказать сопротивления продвигающимся красным и очень часто после стычки отскакивали в Бирск: когда это повторилось несколько раз, я поддержал их пехотой, по роте за каждым эскадроном, и дело пошло успешнее.

Угрозы с севера и востока так меня не беспокоили, как возможность отхода моего левого фланга и захват тыловых путей. Прорыв между Уфой и Бирском не только не оборонялся, но никем и не освещался. Как-то я говорил с генералом Войцеховским по прямому проводу, и он, выслушав меня, сказал, чтобы я продержался в таком положении 2-3 дня и отошел на юг, прикрыв пути с севера и запада.

В эту же ночь красные начали обстрел артиллерией и в 8 часов утра перешли в наступление по всему фронту Прикамцев и потеснили центральных 2 роты, будучи отбиты в остальных пунктах. Затем красные почему-то отошли в исходное положение.

С севера получено донесение, что отряд из одной роты и одного эскадрона ведет бой с тремя ротами красных в 17 верстах от Бирска. Я отдал приказ в ночь отойти всем частям в Бирск, заняв позицию по правому берегу р. Белой. Ночью красные вновь начали обстреливать артиллерией оставленную нами позицию, а утром повели наступление против арьергарда. Заняв оставленную нами позицию, красные далее не продвигались, весь день оставаясь пассивными.

Я совершенно не мог понять, почему они так осторожны, и невольно мозг работал в направлении какого-то глубокого обхода и, конечно, наперерез моему пути. Повторяю, обхода с востока я не боялся, так как эскадрон вел разведку в 30 верстах и ничего еще не обнаружил. Конная разведка Прикамцев вела разведку на юг по левому берегу Белой на 25—30 верст и ничего не обнаружила. Силы красных были более наших на 1 полк и 8 орудий (на наших 4 — у красных было 12 орудий). Большое превосходство артиллерией — это было все, так как морозы были до 20 и люди на позиции долго оставаться не могли — борьба шла за помещения.

Но вот с севера послышалась артиллерийская стрельба, заговорили все 12 пушек с запада по Бирску (городу, а не позиции), Выпустив несколько очередей, стали осыпать гребень нашего берега и повели атаку в лоб по льду. Наши 4 орудия, поставленные с расчетом бить картечью по цепям, успели выпустить по 4 снаряда, как все бросились бежать. Атака захлебнулась. Ночью красные с севера, сбив наши части, и с запада, в обход с юга повели наступление и сбили наши части южнее города (мое мнение — что мы не успели занять позицию, прозевав начало движения красных).

В городе загорелся казенный винный склад, охранявшийся 1-м батальоном 13-го полка, который весь был магометанский, и этот батальон весь перепился. В городе начался большой беспорядок, и я приказал отходить, взяв один батальон Прикамцев в свое распоряжение, и приступил к очистке города от пьяных. Удалось это частично — думаю, что наши потери пьяными и замерзшими превышали 400 человек. Магометанский батальон оставил до 200 человек. Исхожу из того, что всего потерь было около 500 человек, а так как ночная стрельба мало действенна, то и отношу 4/5 на пьяных. Потом красные говорили, что ими было взято в плен около 400 человек и около 100 осталось убитыми (замерзшими). Во всяком случае, красные могли торжествовать.

Отошли мы без помехи, хотя именно этот раз я боялся преследования, да и уверен: покажись хотя бы сотня конницы — было бы плохо, поднялась бы паника. Артиллерию я пропустил первую, дав Танаевцев в охрану. Отошли на 20 верст к югу, заняли заранее намеченную позицию, прикрыв две дороги, идущие с севера на юг, обеспечив себя слева расположением 2-го батальона Прикамского полка в деревне на р. Белой, уступом. Этот батальон подчинен был непосредственно мне, а два другие батальона прикрывали главную западную дорогу. 13-й полк прикрывал восточную дорогу двумя батальонами, имея 1-й батальон в резерве на западной дороге.

Днем красные уже подошли по обеим дорогам и перешли в наступление, но были отбиты. В это же время эскадроны, бывшие на левом берегу Белой к северо-западу от 2-го батальона Прикамцев, вошли в соприкосновение с наступающим противником и отошли ко 2-му батальону, имея несколько отличных стычек с красными, особенно отличился прапорщик Березенич, впоследствии награжденный Георгиевским оружием.

Начиная с этого дня, красные ежедневно нас атаковали, иногда врывались в деревни, занятые нами, но начальник боевого участка капитан Карпов всегда умело ликвидировал неудачи. Особенно тяжелые бои были весь день 18-го декабря: по-видимому, красным было приказано продвинуться во что бы то ни стало. Один момент был таков, что прорвавшиеся красные атаковали мой резерв, но были отброшены. За эти бои на фронтальном участке было взято 5 пулеметов и около 200 человек пленных, 2-й батальон Прикамцев вел бои ежедневно, но благодаря отличной позиции на правом берегу р. Белой, всегда удерживал позицию, но раз вздумал перейти в контратаку и потерял пушку Маклена.

Потери за эти 10-дневные бои выразились в 1000 человек убитыми, ранеными, обмороженными и попавшими в плен. Но позиция была удержана до конца, и отошли только, кажется, 23 декабря по приказанию свыше, и уже не на юг, а резко на восток, на деревню Ивановку. Уфа была, наконец, сдана, и задачей Каппеля было как-либо вырваться из боя и отойти от красных.

Моим частям необходимо было дать отдых, дать возможность оправиться после понесенных потерь, но я знал, что за мной в тылу ничего нет, и поэтому решил оттягивать полки по очереди в тыл (мой резерв), изматывая очередной полк. Сперва оттянул Уфимцев, понесших потери около 650 человек. Прикамцы обещали, что будут биться за двоих, а дадут отдохнуть Уфимцам. Взаимная выручка, дружба между полками никогда не омрачалась.

Общее положение отряда становилось плачевным и внушающим большие опасения.

Уже не говоря про потери, которые были и без боев — обмороженными; вновь больше половины людей были без валенок — частью сожгли у костров, частью износили, частью забрали в госпитали, откуда почему-то всегда возвращались без валенок, в ботинках. С полушубками было тоже плохо. На просьбы в тыл отвечали — обращайтесь в свои дивизии, но мы даже не знали, существуют ли таковые, — связи абсолютно никакой. Поступлений никаких, а нужды все больше и больше.

Прикамский полк не смог долго продержаться и, отходя, перекатился за Уфимцев, так мы и откатывались до с. Красный Яр (штаб) на р. Уфимке. Позицию занимал на запад в д. Нежино Прикамский полк, а Уфимский полк занимал деревню к югу от Красного Яра одним батальоном.

Ночью я проснулся от шума на улице села, приказал узнать, в чем дело. Мне было доложено, что обоз 1-го разряда Прикамского полка, а частью отдельные офицеры н солдаты бегут из Нежино, говоря, что последнее занято красными и весь полк погиб. Бросился к телефону. Прошу к телефону командира полка и заставляю его рассказывать мне интимности его жизни для проверки. Отвечает и невероятно хохочет. Наконец, он рассказывает следующее; штаб мирно заснул, когда одни ординарец спросонья сказал: «красные». Немедленно все повскакивали, один прапорщик штаба выскочил в другую комнату за перегородку, по дороге свалив железную печь, из которой посыпались угли и пепел. Шум, гам, кто-то потушил свечи; наконец, стали потихоньку выбегать во двор, затем и к воротам. Полная тишина. По улице идет врач полка Ермолин, весело посвистывая. Обращаются к нему:

«Где красные?» — «Не мое дело знать, где они!» В это время из резерва, куда послали дать знать, что штаб захвачен красными, бегом летит рота, которую чуть не приняли за неприятеля.

Хорошо, что паника не распространилась на передовые части. Пришлось бегунов возвратить обратно.

В это же время под Уфой происходила агония частей Каппеля. Войцеховский требует, чтобы я перешел к активным действиям и притянул на себя силы красных. Стоят жесточайшие морозы. Мы без боев, одним лишь движением вперед несем потери обмороженными, но тем не менее, с плачем — это в буквальном смысле — атакуем, занимаем, отходим, снова атакуем. Был случай, когда из 2-го батальона Прикамцев ноги у многих примерзли к подошвам ботинок. Все, что мы могли сделать для спасения Каппеля, мы сделали, но понесли потери обмороженными до 40 всего отряда. Я не знаю, насколько нужно было Каппелю удерживаться под Уфой. Может быть, ничего еще не подошло из частей 6-го Уральского корпуса, но факт тот, что я стал бояться за части — казалось, что скоро у меня ничего не останется. Донес Войцеховскому, который ответил благодарностью за содеянное и просьбой удержать красных не более трех дней.

Мы стояли еще 5 дней, и красные ничего не могли поделать с нами. Единственно, что теперь перестали занимать позиции, сообразуясь с местностью, а обороняли лишь деревни, дома, доводя дело иногда до уличного боя. Части красных, благодаря нашим отходам под прямыми углами, все время менялись, но можно, не преувеличивая, сказать, что ни они, ни мы не были подготовлены и воевали так, как Бог на душу положит, кустарным способом, так как мы, офицеры, занимали должности без достаточного опыта и совершенно без стажа, были кустарями, а не ремесленниками.

В это время части Самарской группы генерала Войцеховского отошли за Уфу и были сменены частями 6-го Уральского корпуса. Я же остался и вошел в подчинение командиру этого корпуса, ген. штаба генерал-майору Сукину. Штаб корпуса запросил меня об обстановке, нуждах и т. д. Подробно донес, но ничего не изменилось. Лишь обещано было, что скоро я буду поддержан частями 6-го корпуса, и мои части смогут передохнуть.

Части мои, по отношению к частям 6-го Уральскою корпуса на линии железной дороги, были очень выдвинуты. Поэтому начальник штаба корпуса полковник Петров указал мне при нажиме красных боя не принимать.

Вскоре мы и отошли к юго-востоку, прикрывая железную дорогу с севера и, приданной мне Оренбургской казачьей бригадой, проходы к р. Юрезань; затем штаб отряда перешел на железную дорогу, на разъезд Крауль, заняв небольшую деревеньку около. Это было необходимо для лучшего управления частями и связи с соседями, так как тут, между моими частями и 11-й Уральской дивизией, занимавшей позицию к западу от разъезда Крауль верстах в 10—12 (мои части 20—30 верст к северо-западу имели единственную тыловую дорогу на разъезд Крауль), был прорыв в 20—25 верст, наблюдавшийся моими гусарами и контразведкой прикамцев.

Здесь бои не были серьезными, красные выдохлись, как и мы, но мы и красные стали применять команды лыжников в белых халатах. Мне был придан 43-й Верхнеуральский полк под командой полковника Сергеева, старого кадрового офицера, который не явился ко мне, а прислал офицера за приказаниями. Я крайне удивился, что он не пожелал повидаться со мной для получения новой ориентировки, по промолчал и отдал приказ занять деревню, занимаемую прикамцами, которых выводил в резерв. Смена произошла днем. Прикамцы решили переночевать под прикрытием сменивших и выступить утром. Ночью красные лыжники появились около деревни, обстреляли ее, и весь 43-й полк ринулся бежать в тыл, бросая полушубки и валенки, носимые на спине с вещевыми мешками. Прикамцы заняли околицу деревни и прогнали красных.

Капитан Турков 1-й, донося об этом, говорил: «Отбив атаку, взял много полушубков и валенок, в тыл выслал батальон для сбора таковых же, думаю, что сегодня одна из удачных стычек, полк одену».

Уральцы докатились до меня и далее до штакора в Ала-Балашевской. Я просил полк взять из моего ведения, так как все равно свои части я не смогу отвести в тыл, а 43?й полк, в своей дивизии, должен принести больше пользы. Так и было поступлено.

Здесь же я получил телеграмму от начальника штаба армии генерала Щепихина о назначении меня командующим Отдельной Ижевской стрелковой бригадой, куда я должен выехать по расформировании моего отряда и отсылке частей в свои дивизии.

Смена моих частей 11-й Уральской дивизией должна произойти 20-го января. Получив такую телеграмму, я пришел в неописуемый ужас: было слышно, что Ижевцы не дисциплинированы, бунтовщики, воевать не хотят и стоят в тылу 2-го Уфимского корпуса, занимаясь мародерством и грабежами. И вот назначают меня, молодого подполковника, когда в тылу полно старых кадровых офицеров. Не с моим характером командовать распущенными рабочими — неужели за все, что я сделал, меня шлют на верную гибель?

Так приблизительно я и ответил, прося доложить командующему армией генералу Ханжину мою просьбу — оставить меня командиром Прикамского полка. Ответ пришел в такой форме, что обидел меня ужасно: было сказано, что командарм приказывает исполнение и впредь не беспокоить его телеграммами, пахнущими чуть не большевизмом. Я смолчал.

В 20-х числах участок от меня принял командир 41-го Уральского полка полковник Круглевский. Я отдал прощальный приказ и в сопровождении двух офицеров выехал в штакор 2-го Уфимского. Полки пошли усиленными переходами по своим дивизиям. Ехали мы около недели, так как пришлось пересечь Уральский хребет и двигаться на север.

В с. Дуван представился временно командующему корпусом генералу Джунковскому, который указал мне получить все сведения об Ижевской бригаде от начштаба подполковника Пучкова и сговориться с ним. Последний дал мне все данные о бригаде, я познакомился с последними донесениями командующего бригадой о состоянии обмундирования и пришел к выводу, что требовать что-либо от бригады невозможно, не снабдив ее самым необходимым. Кое-что обещал дать подполковник Пучков, от которого я узнал, что в предполагаемое наступление в конце февраля бригада в числе наступающих.

Донес свои заключения, из знакомства по бумагам, командующему армией и получил ответ, что все требования мои по части снабжения одеждой будут выполнены, но мне ставится в задачу при приеме бригады выяснить, «способна ли и пойдет ли бригада в наступление», и донести командарму.

В Штакоре мне указаны были и места сосредоточения для движения в боевую полосу, было указано, что я, по-видимому, войду в состав 3-го Уральского корпуса горных стрелков.

Я решил поехать в расположение Прикамского полка и проститься с чинами его; провел в полку день и, сердечно провожаемый, выехал в расположение штаба Ижевской бригады, предварительно известив о моем приезде. По дороге ко мне присоединился капитан Агапиев, назначенный временным начальником штаба бригады, и доктор Шиляев, назначенный бригадным врачом. Въехал в селение около 10 часов ночи. На улицах никого, некого спросить, где для меня приготовлена квартира. Наконец, встречаем верхового, который оказывается комендантом штабрига поручиком Саламатовым, выехавшим встречать меня на свой страх, так как командир бригады штабс-капитан Зуев и начальник штаба штабс-капитан Баев, получив мою телеграмму, распоряжений никаких не отдали. Приказал везти себя в штаб бригады, так как квартиры отведено не было. Там нашел, в невероятно растрепанном виде, старшего адъютанта по оперативной части прапорщика Ещина и по хозяйственной — прапорщика Коновалова. Приказал освободить для меня и приехавших со мною маленькую комнату.

Немедленно отдал приказ о прибытии и вступлении в должность, а прибывшим со мной — вступить в исполнение обязанностей. Вслед за этим отдано было приказание на завтра, в котором указывался час представления мне всех начальников отдельных частей, которых представлять должен штабс-капитан Зуев. Так я был желателен офицерскому составу бригады, занимавшему командные должности.

Взялся за гуж — будь дюж!

Было неприятно, и почти всю ночь я не спал, обдумывая дальнейшие шаги. В их представлении я был враг, приехавший их всех сменить, но они глубоко ошибались — мне назначен штаб, так как бывший не был способен к работе, а строевых начальников я не намерен был сменять, пока не удостоверюсь в негодности.

Ночью же познакомился заочно с командным составом всей бригады.

Командующий бригадой штабс-капитан Зуев (военного времени);

Начальник штаба штабс-капитан Баев (то же):

При штабе: Образцовая отдельная стрелковая рота — поручик Коновалов, (1914 года)

1 Ижевский стрелковый полк: комполка поручик Михайлов (воен. вр.)

Командир 1-го батальона штабс-капитан Астраханцев (воен. вр.)

2-го — прапорщик Евдокимов

3-го — поручик Ножкин

2-й Ижевский стрелковый полк: комполка подпоручик Ляпунов (воен. вр., не бывший на фронте)

Командир 1-го батальона штабс-капитан Посносов

2-го — штабс-капитан Гребенщиков (из солдат)

3-го — штабс-капитан Куракин (воен. вр.)

Ижевский артиллерийский дивизион — командир дивизиона прапорщик Кузнецов (воен. вр.)

Командир гаубичной батареи штабс-капитан Яковлев

Ижевский кавалерийский дивизион — командир дивизиона прапорщик Орлов

Командир 1 -го эскадрона — (из солдат)

2-го — прапорщик Багианц (рабочий)

Запасный Ижевский батальон — поручик Смолин (фельдфебель-гвардеец)

Интендант бригады — полковник, старый артиллерист всю службу проведший в Ижевском заводе.

Общий состав бригады 7500 человек.

Вот те лица, которые представились мне 8 февраля 1919 года. Я указал им, что никаких перемен делать не собираюсь, все они себя покажут в бою. Штабс-капитанам Зуеву и Баеву было тяжело, я видел, поэтому я им сказал, что если они пожелают, то могут ехать в Омск в Академию Ген. Штаба слушать курсы, за что они благодарили, а я это выхлопотал заранее, чтобы убрать их из бригады.

Затем я отдал приказ на движение на новые места и во время пути несколько тактических учений и инспекторские смотры. Приказ состоял на параллельное преследование. В течение трех суток дороги шли параллельно в 6-8 верстах. Части выполнили задачу удовлетворительно. Я с начальником штаба проверяли обе колонны, переход сделан был даже весело, все были заняты делом и старались. Донесения составлялись правильно, охранение в пути и особенно на ночлеге было отличное. Я порадовался. Пришли на новые места, и я немедленно начал принимать полки. Штаб бригады был в с. Михайловском.

Постараюсь более подробно описать их, так как на основании этих смотров я должен вынести впечатление — пойдут или нет в наступление.

Первым я смотрел 2-й полк, составленный из крестьян деревень, окружающих Ижевск. В полку находилось 1500 штыков, пулеметная команда в 6 пулеметов, команда конных разведчиков — 40 лошадей (не сабель, так как ни таковых, ни седел почти не было, сидели на подушках. Полк был выстроен развернутым фронтом с оркестром на правом фланге. Подходя к полку, я прежде всего обратил внимание на оркестр; одеты они были грязно и пестро, один тип был в цилиндре, многие в женских кацавейках, в лаптях, валенках, сапогах, ботинках. Остановил музыку, поздоровался, ответили дружно и продолжали играть встречу. Пошел по фронту полка — винтовки держат отлично, не шелохнутся, видны старики прямо дряхлые, а рядом юнцы по 16-17 лет. Поздоровался, отвечают дружно, но не «г-н полковник», а «Ваше Высокоблагородие»; к ноге взяли отчетливо. Спросил командира полка, почему отвечают не «г-н полковник». Тот растерянно заявил, что это и для него неожиданность. Потом выяснилось, что так решили отвечать старые солдаты. Объяснил полку, что надо отвечать так, как теперь принято. Обходил роты, разговаривал с офицерами и солдатами, впечатление отличное, единственная жалоба на снабжение; отношения между солдатами и офицерами дружеские, все одеты одинаково плохо; все офицеры знают своих подчиненных, как близких родных. Разговаривая со стариками, я натолкнулся на картину — в строю отец 64 лет и сын 18 лет, стоят рядом: отец говорит, что при наступлении он еще хорош, а вот при отходе ему тяжело, не может успевать за молодыми; сын говорит о боязни за отца, но оба хотят бороться против большевиков. В ротах солдаты, говоря о ротном, называют его по имени, отчеству; так и этот старик говорит: «да нам хорошо воевать, Петрович (ротный) у нас храбрый и справедливый, одно слово отец». А отцу-то едва ли исполнилось совершеннолетие. Я вызвал всех солдат старше 50 лет, таковых оказалось больше полусотни. Я им объявил, что все они переводятся в Интендантство, а оттуда будут взяты более молодые, не преминул поблагодарить их. Произвело впечатление, из строя послышались возгласы: «правильно», «справедливо».

Произвели на меня особое впечатление пулеметчики. Молодец к молодцу, все почти фронтовики. Они мне заявили, что они были в числе восставших в Ижевске, хотят мстить большевикам и просят скорее отправить на фронт.

После обхода я говорил со всем полком, указал, что я, приняв бригаду, поставил себе задачей подготовить их в кратчайшее время к наступлению. Без теплой одежды я не поведу их в бой. Чтобы оправдать наше существование, необходимо как можно скорее идти вперед и освобождать родные края. Говорил о том, что им еще не приходилось воевать с большевиками бок о бок с другими многочисленными частями Русской Армии.

Мне не дали кончить и начали говорить, что кто-то распустил слухи, что Ижевцы не пойдут в наступление, но это неправда, дайте одежду, и мы покажем, как надо воевать. Я отвечал, что не сомневаюсь в их доблести и уверен, что полк прославит себя. Уезжал под крики «ура». Я был растроган всем — и их видом, и их сердечностью.

Капитан Агапиев встретил меня и спросил, буду ли я доносить сегодня командарму. Я ответил, что сейчас напишу телеграмму. Я ее помню: «Смотрел 2-й полк, пойдет, прекрасная часть».

В тот же день послал большую телеграмму командарму о необходимости снабжения по всем требовательным ведомостям в кратчайшее время, до нового продвижения по фронту.

На следующий день смотрел 1?й полк тем же порядком. Выправка несколько хуже. Состав — исключительно рабочие Ижевска, прежде не бывшие в строю. Состав — 1500 штыков. Пулеметов 8. Пулеметчики влюблены в свое дело. Настроение боевое, в бой пойдут дружно, обмануться нельзя, обещают показать, что такое Ижевцы.

Отношения между офицерами и солдатами те же, что и во 2-м полку. Особо отличное впечатление производит конная разведка полка — 120 шашек, солдаты исключительно казанские татары из деревень кругом Ижевска, в большинстве служившие в кавалерии, на прекрасных лошадях, прекрасное снаряжение как конское, так и людское, уставная ковка, свой отличный кузнец, 2 пулемета Люиса и 1 Максима, возимый на очень маленьких санках, номера конные. Впоследствии эта команда выполняла самые невероятные задачи боевого характера, но она обладала одним недостатком, с которым я боролся все время — любили пограбить. И когда говорили, что Ижевцы грабят — это надо было всецело относить на счет этой команды. Также выбрал всех стариков — их оказалось менее 20.

После смотра я спросил командира полка, можно ли быть уверенным, что полк выполнит любую задачу. Поручик Михайлов ответил, что если он сумеет решить задачу, то полк исполнит ее наилучшим способом. Затем он выразил недоумение, что Ижевцы могли бы не пойти в наступление: тогда зачем они восстали и ушли из Ижевска. Указал, что в полку много очень ценных квалифицированных рабочих, которых необходимо отправить в тыл, где они могут принести большую пользу. Я приказал представить список всем частям, а по получении донести о числе таковых в Штаб армии.

Следующий смотр — Ижевского кавалерийского дивизиона.

1?й эскадрон — вполне строевая кавалерийская часть — всадники, лошади, снаряжение хорошее, во главе бывший вахмистр. Эскадронное учение по сигналам произвели отчетливо. Тактическую задачу эскадрон выполнил быстро и толково.

2-й эскадрон — с бору да с сосенки собранные люди, посаженные на коней, в большинстве на подушках; ни шашек, да прямо-таки ничего нет, и во главе бывший рабочий, прапорщик Багиянц. Никакого учения показать не могли. Приказал дать инструкторов из 1-го эскадрона и в короткий срок, 3 недели, обучить эскадрон действию в поле. Приказал построить дивизион для перехода в атаку на указанную высоту; командир дивизиона не смог этого сделать, да я увидел, что он не знает и эскадронного учения. Закралось сомнение, не самозванец ли. Заменить было некем, а то бы я ни минуты не сомневался.

Пулеметная команда — 2 пулемета, хорошо обучены; указал, что в первых же боях должны раздобыть еще два пулемета. В общем, впечатление от дивизиона плохое. Был не дивизион, а один эскадрон. У командира дивизиона штаб из пяти офицеров, ему подобных. Обещал выслать для руководства штаб дивизиона. Промелькнуло желание конную разведку 1?го полка обратить во 2-й эскадрон, но это было трудно, потому что команда и полк сроднились, да я и по опыту знал, что в полку должна быть своя конница; решил пока никаких перемен не делать.

Следующий смотр — Ижевскому артиллерийскому дивизиону.

Не скрою, к смотру я тщательно подготовился, как и к смотру кавалерийского дивизиона. Я ожидал увидеть массу недочетов при наличии во главе прапорщика без какого-либо боевого стажа, и я не поверил тому, что увидел. Это была отличнейшая часть во всех отношениях. Думаю, что если бы вместо меня был кадровый артиллерист, то он плакал бы от умиления. Я не знаю, чем это объяснить, но к прапорщику Кузнецову относились все подчиненные с уважением, и я скоро его полюбил и уважал, как боевого товарища. Я думаю, что просто он родился с большим артиллерийским талантом. Я видел впоследствии, как он вел стрельбу дивизионом, и как соседи, так и красные знали Ижевскую артиллерию — из 6-ти пушек она обращалась в десятки пушек. Номера были обучены так, что лучше, я думаю, невозможно.

Пушки возились на санях, изобретении ижевского мастера Берсенева. Они могли идти по крутому склону, не переворачиваясь; там, где могла пойти конница, проходила и артиллерия; глубина снега измерялась только возможностью пройти лошади, сани шли по верху, не проваливаясь. Изготовка к бою — одна минута. Единственный недостаток — нехватка седел для ездовых. Лошади прекрасные, втянутые в работу, комплект полный. Зарядные ящики в разобранном виде находятся в запасном батальоне в артиллерийском запасном взводе, снаряды возятся на приспособленных дровнях парою лошадей. При батареях возится по несколько орудийных замков Ижевского образца, так что захваченное орудие без замка начинает действовать немедленно.

После смотра я выехал в штаб, но поднялась вьюга, кучер потерял дорогу, и я неожиданно вернулся в деревню, занятую артдивизионом. Делать нечего, пришлось заночевать. Вечер я провел в дружной артиллерийской семье. В одной из батарей был капитан артиллерии; разговаривая с ним, я спросил его, почему Кузнецов командир дивизиона, а не кто-либо другой. Он ответил мне, что все признали его лучшим артиллеристом, что он очень серьезно изучил артиллерийское дело, а на практике он виртуоз. Я это увидел позже, когда началось наступление.

Смотр Ижевского запасного батальона был произведен мною поверхностно, так как не было времени, а интендантство и медицинскую часть не пришлось совсем увидеть перед наступлением.

Ижевский запасный батальон состоял из двух рот 1?го и 2-го полка, артиллерийского взвода, кавалерийского полуэскадрона, саперной полуроты и нестроевого взвода. Из этих частей части получали укомплектование, сюда возвращались из госпиталей после ранений и болезней, здесь поправлялись, здесь подучивались, благодаря неустанным трудам командира батальона поручика Смолина.

С большой благодарностью вспоминаю этого офицера-труженика.

Он стремился в бой, я же неуклонно его удерживал, так он был необходим там, где нужно было применить настойчивость и опыт бывшего гвардейского фельдфебеля.

Запасный батальон при наступлении шел двумя эшелонами: 1-й эшелон — сводная команда от всех родов оружия, готовых вступить в строй взамен выбывших убитыми и ранеными; они шли в двух, а чаще в одном переходе при нужде быстро догоняли. Эта команда — 400-500 человек.

2-й эшелон — более слабые — с тыловыми частями корпуса, но это часто нарушалось поручиком Смолиным, который все тащил ближе к фронту.

Саперную полуроту я счел нужным переименовать в 1?ю инженерную роту, с саперной полуротой, мостовым взводом, подрывным взводом и телеграфным отделением. 2?я инженерная рота никогда не была окончательно сформирована — не было средств, не было знающего энергичного офицера. Со временем перевелся из Прикамского полка поручик Саинов, командир саперной роты отряда, и он был во главе инженерной роты. Со временем нужда в инженерных силах была, но не чисто в саперах, а в мостовой команде, подрывниках и телеграфном отделении.

Части интенсивно обмундировывались, получалось все, начиная с белья и кончая полушубками.

Работа в частях кипела по обучению стрельбе, было много добровольцев, никогда не стрелявших, и я допустил трату по 10 патронов на человека, то есть всего 40.000. Это я выделил из тех запасов, которые получил из штакора 2-го Уфимского и 3-го Уральского корпуса, как боевой комплект. Были в частях патроны ижевского изготовления, с медной оболочкой, но ими не хотелось портить винтовок перед боями.

В это время в с. Дуваны прибыл командир 3-го Уральского горных стрелков корпуса генерал-лейтенант Голицын, и выяснилось, что я вхожу в состав этого корпуса, где имелась лишь 7-я Уральская дивизия. Я поехал представляться и получил в штакоре два приказа по военному ведомству с производством меня в полковники со старшинством 18 декабря 1918 года. Из этого увидел, что представил меня генерал Войцеховский, свой же корпус не был в том повинен. Этим же приказом командир 13-го Уфимского стрелкового полка капитан Карпов произведен в подполковники. Рад за этого чудного начальника.

Доложил генералу Голицыну об оставшихся нуждах, он много обещал и не смог ничего выполнить, так как тыловые учреждения корпуса были лишь в периоде формирования. Был очень ласков, когда познакомился с численным составом бригады; его дивизия была в составе меньшем, полками же командовали три генерала и один полковник.

Наконец, получен был приказ двигаться на фронт. Тыловая дорога была одна на два корпуса, почему мне по этой дороге направить лишь артиллерию и обоз, а части вести по ущелью р. Юрезань. Стоял конец февраля (25-ое), и погода была довольно мягкая. Приказано идти как можно скорее, что мы и проделали, прибыв 28-го уже штабригом в Усть-Байки.

27-го февраля генерал Голицын захотел посмотреть Ижевцев — мы с ним были в одном полку и артдивизионе — мое мнение было, что он остался неудовлетворенным — не было лоску.

28-го февраля получен приказ: на смену 2—3 марта и наступление 4—5. Так как левее 3-го Уральского корпуса частей не было, просил поставить меня на правый фланг корпуса, чтобы быть между своими.

Я уже говорил выше, что капитан Агапиев был временно начальником штаба бригады, а настоящим должен быть капитан Ефимов, тоже курсант Академии. О нем я знал и познакомился еще в первое мое представление командиру 2-го корпуса. Он произвел на меня впечатление слишком мрачного, нелюдимого — сапер, как и я; последнее, пожалуй, более всего мне не понравилось — два сапера на таких ответственных должностях: смолчал, но видел тогда в этом происки штаба 2?го Уфимского. Перед отъездом на позицию он был прислан. Как ни говорите, а присылать начальника штаба принимать должность, когда штаб сидит на повозках для переезда на позицию, немножко, я бы сказал, нехорошо. Делать нечего, забрал обоих. Капитан Ефимов уже дорогой начал знакомиться с делами, с частями. Я видел дельного, трудолюбивого офицера, а когда, по приезде на место, он немедленно принял должность и взял в руки немного распущенный штаб, я увидел в нем твердого человека, который вожжи не распустит. Так оно и было. С этого времени он был верным моим помощником, отважным офицером, ходившим в атаку с чинами штаба, дальше — близким моим другом, и я всю гражданскую войну провел с ним и сдал ему Ижевцев, когда был назначен командиром 3-го корпуса. Совершенно определенно могу сказать, что более офицера, чем Авенир Геннадиевич Ефимов, за обе войны я не видел. Это не только мое мнение, но полковника Ефимова знали и знают все, служившие в Ижевской бригаде, дивизии, 3-м стрелковом корпусе и в Дальне-Восточной армии.

Если бы все были такими, едва ли бы пришлось нам переплывать океан.

Стояли мы за позицией, не зная своего будущего участка. Я ездил в деревню Байки, просил указаний, чтобы я и начальники могли немного ознакомиться, но ничего из этого не вышло.

3-го ночью бригада сменяла 14-й Уфимский полк полковника Бырдина в Урюме и 15-й Михайловский полк в Подлубово. В эту ночь не представилось возможным произвести необходимых мне разведок, не говоря уже про знакомство частей с местностью, где мы будем наносить первый удар.

Началось то наступление, которое должно было принести нас на берега Волги, на соединение с армией генерала Деникина и к окончанию гражданской войны с уничтожением большевизма.

После первых дней наступления я в это верил твердо, да иначе быть не могло, так как я и действовал со своей бригадой тоже твердо.

Чем оказались Ижевцы, которыми я боялся вступить командовать, пусть расскажут, хотя бы и бледно, мои правдивые строки.

Таких частей не было нигде — пусть мне укажут, где могла быть такая «Рабоче-Крестьянская бригада». Я говорю не потому, что я ими командовал — ничего не приписываю себе. Начальник таких частей едва ли может сделать больше, настолько здесь было все самобытно, не похоже на других, что и придумать трудно. Я молю Бога о том, чтобы Он дал возможность наиболее справедливо, красочно описать их деяния.

В ночь с 4-го на 5-ое — разведка по всему фронту. Командир 3-го батальона 1?го полка поручик Ложкин с 15 офицерами и солдатами заставил развернуться 2 батальона и 100 всадников красных. Это действительно разведка!

6-го утром пошли в наступление на левый фланг, 1-й полк занял в 8:10 Надеждиново и Накоряново, 2-й полк — в 6:30 Кособаново и в 9:30 Накоряново. Начали поздно, не захватили врасплох, шли во весь рост, и потери велики — более 100 человек.

Самого наступления я не видел, так как боялся отлучиться далеко от штаба; возможно, что не было уверенности. Был на перевязочном пункте 1-го полка и видел по настроению раненых, что части идут хорошо.

Небольшая заминка во 2-м полку с гаубичной батареей — отстала из-за поломанного моста — и командир полка приостановил движение вперед, а затем приказал двигаться, не ожидая гаубиц. В полдень задача, возложенная на бригаду, полностью была выполнена, но противника лишь оттолкнули, он не был разбит, а отошел в порядке, не оставив трофеев. Не было сделано ничего, чтобы произвести обход и ударить во фланг и тыл противнику. Я считал ошибкой, что 2-й корпус начал наступление днем раньше. Нужно было начать наступление левым флангом (7-й Уральской дивизией), что давало возможность разбить красных на две группы — Уфимскую и Бирскую. Я не помню смысла приказа Западной армии, но знаю, что наступление корпусами 3-м Уральским и 2?м Уфимским велось далеко не по этому приказу, а вполне самостоятельно, особенно 2-м Уфимским корпусом: Уральский корпус 7-й дивизией направлялся на Уфу, а Ижевская бригада обеспечивала продвижение с севера, где только и был противник на фронте Уральского корпуса, 2-й Уфимский корпус бил кулаком 4-й дивизией на Чишму, 8-й дивизией к северу от линии Байки—Бирск.

Я не помню точного направления 8-й дивизии в целом, но 32-й Прикамский полк, в составе: 1 батальон — Елабужцы, 2 — Чистопольцы и 3 — Мензелинцы — получив задачу двигаться на Бирск, по занятии этого города разбился побатальонно, двигаясь на свои города. Полк остался без управления, что и послужило к неудаче 3-го батальона, мензелинского, на тракту к этому городу. Впоследствии этот полк сыграл большую роль, действуя вполне самостоятельно в направлении Бирск—Чистополь, по занятии которого оставался там, удачно борясь с бригадой противника. Я остановился на действиях этого полка только потому, чтобы оттенить следующее предположение: что было бы, если бы Ижевцы были приданы к 2-му Уфимскому корпусу, поставлены с 32-м Прикамским полком на правый фланг и направлены на Сарапул—Елабугу? Как бы дрались Ижевцы, направляясь к своим местам, вопрос другой, если их некем было заменить в Западной армии, но, думаю, последствия были бы огромны. Дело специалистов в этом разобраться, но мне кажется, на место этих частей всегда можно было взять из армии Гайды 1-2 дивизии.

Своими рассуждениями я не хочу поддерживать идеи северного наступления (английского), подумаю, что в то время выход на Волгу в районе Казани оказывал громаднейшее влияние на исход всей операции. О том, что у красных была Туркестанская армия, надо было знать командованию, учитывать все возможные последствия активности этой армии и принять меры или не начинать вообще наступательной операции, если не было частей для разгрома этой армии.

Выход на Волгу в районе Самары, без угрозы левому флангу, был обеспечен частями 2-го Уфимского корпуса.

Но это я уклонился в сторону критики, что не входит в границы моей задачи.

Генерал-майор В. М. Молчанов